Империя проклятых
Шрифт:
И это единственное слово – «они» – убило все тепло, согревавшее этот момент, снова пригласив в комнату горький холод. Рейн очень быстро уложила башню из напудренных локонов на макушке Диор, нанесла тонкий слой красной краски на губы, словно ужаленные пчелами, и немного темной туши на родинку на щеке. Но когда Грааль встала, их пальцы соприкоснулись, всего на один вздох, на одно мгновение, и за этот крошечный отрезок украденного времени тепло вернулось, и между ними вспыхнуло пламя, обещая что-то более теплое после рассвета – еще одну причину дожить до него.
Разомкнув пальцы, но все равно оставаясь вместе, девушки спустились
IX. Семья – навсегда
– Моим отцом…
Габриэль уставился на нас поверх потрескивающего пламени, а из ноздрей у него повалил такой красный дым, будто он собирался дохнуть на меня огнем. В общем, это было непросто – одновременно следить за тем, что происходит в шатре и с Диор, и за разговорами здесь и там. Большая часть моего разума была с братом, но одна наблюдала за Диор, как она следует за принцессой Рейн к Залу Изобилия.
– Твоим отцом, – ответили мы.
– Ты его знала.
– Я была с ним знакома. Не уверена, может ли кто-нибудь сказать, что действительно знал его.
Мой брат недоверчиво покачал головой.
– Какого черта ты мне не сказала?
– Я была ребенком, Габриэль. И была напугана.
– А потом? – спросил он. – Все это время, что мы вместе шли по этому пути?
Я уставилась на него нашими мертвыми глазами, и сверкавшая в них ненависть была моим единственным ответом.
– Двадцать один. Двадцать один год, и ты все это время знала. – Он сердито взглянул на меня, его глаза цвета грозового неба стали почти черными. – Расскажи сейчас. Кем он был? Как ты с ним познакомилась?
Мы сцепили кончики пальцев, прижав их к окровавленному подбородку. Годы и тени показались столь многочисленными и глубокими, что мне стало страшно снова окунуться в них. Шепот тех душ, которые я носила в себе, теперь доносился отчетливее, бурля под толщей мыслей. В некоторые ночи он становился таким громким, что я вообще ничего не могла слышать, кроме него, – особенно оглядываясь на прошедшие годы. Так что я понимала, почему мастер Дженоа покончил с собой. Простить его слабость я не могла, историк, но понять, каково это, – вполне. Как же сложно, наверное, было тем Праведникам, которые веками жили с таким грузом. Любой мог запросто утонуть в потоке этих воспоминаний, чужих жизней и мыслей.
Вот какую цену приходится нам платить, чтобы быть Праведниками…
– Ты сильно заболел, – сказали мы брату. – Когда тебе было двенадцать, помнишь?
– Дизентерия? – Габриэль нахмурился и покачал головой. – Я плохо помню…
– Ты почти все время был в бреду. Болезнь так сильно и быстро расправилась с тобой, что отец Луи совершил над тобой последний обряд. Жены старейшин тоже не смогли найти лекарства. Мама потеряла покой и сон и все сидела рядом с тобой – своим единственным сыном, своим любимцем, – шепча отчаянные молитвы и наблюдая, как ты угасаешь с каждым днем. Пока не дошла до крайнего предела – отчаяния. Ты презирал моего папа за то, как он обращался с тобой, Габриэль. Но, как бы вы ни ругались, он все равно преодолел семьдесят миль до Бринлифа, чтобы привести аптекаря. Он был настоящим Кастия, во всех отношениях. Амели поехала с ним, но я отказалась покидать тебя и сидела с мама, молилась и смотрела, как ты увядаешь. Мы с мама никогда не были близки. Возможно, потому что слишком похожи. Но в тот момент любовь к тебе нас объединила как никогда.
Я
– На шестую ночь твоей болезни я вдруг проснулась среди ночи. У меня перехватило дыхание, когда я поняла: вокруг царит тишина. На какой-то ужасный миг я испугалась, вдруг мамины молитвы прекратились, потому что тебя больше нет. Но, выглянув с чердака, я увидела, что она не сидит с тобой, а стоит у очага. У нее на ладони я заметила отблеск огня – мне показалось, будто это рубин величиной с ноготь большого пальца. Но пока я смотрела, она бросила камень в камин, и я услышала шипение, почувствовала запах, который тогда был мне незнаком, но со временем я запомнила его так же хорошо, как свое собственное имя.
– Кровь, – прошептал Габриэль.
На следующий день она вела себя как обычно, и я подумала, что все это мне приснилось. Но спустя три ночи, в самый разгар колдовского часа, я услышала, как кто-то скребется в нашу дверь.
Мама взглянула на меня, но я притворилась, что сплю, наблюдая сквозь ресницы, как она встает с твоей постели. И, вынув из камина горящее полено рябины, она дрожащими руками открыла дверь. У меня по спине пробежал холодок, когда я увидела на пороге не мужчину и не женщину, а кошку. Глаза красные, как кровь. Мех черный, как полночь.
– Bonsoir, Грейс, – пробормотала мама. – Отведи меня к своему хозяину.
Дверь щелкнула, когда она ушла, а я лежала в темноте, размышляя. Я не имела ни малейшего понятия, что делать, но от всего этого попахивало дьявольщиной. И поэтому, убедившись, все ли с тобой в порядке, и прихватив нож, который папа подарил мне на день святого, я выскользнула в ночь. Следить за мамой, когда она пробиралась по грязным улицам Лорсона в лес, далось мне легко. Мне было очень страшно и холодно, но если бы здесь творилось зло, так я бы хотя бы поняла, в чем дело. Мама я, конечно, любила, но по-своему. А в действительности она мне никогда не нравилась, и мысль, что она может быть кем-то вроде ведьмы, казалась не такой уж далекой от реальности.
Я встретилась взглядом с братом, улыбаясь нашим изуродованным лицом.
– Видит бог, папа часто именно так и называл ее, когда был пьян.
Габриэль усмехнулся, опустив голову, и я продолжила рассказ.
Мама следовала за кошкой, а я за ней, во тьму. Животное добралось до поляны среди мертвых деревьев и уселось, облизывая лапы. Мама ждала, подняв над головой факел, бледная и холодная. Я спряталась во чреве расколотого дуба неподалеку, выглядывая наружу сквозь сухие кусты и размышляя, стоило ли мне вообще вставать с постели.
И тогда я увидела его, Габриэль. Он не то чтобы появился из темноты, но возник, как мираж, обретая четкие очертания. Будто он, возможно, всегда и был там, но увидеть себя позволил только сейчас.
Он был таким же высоким, как ты. Бледная кожа и длинные темные волосы, развевающиеся на ночном ветру, словно пряди тончайшего шелка. Его глаза, такие же серые, как у тебя, и, Господи, пронзали насквозь, словно ножи, которыми можно сердце вырезать из груди. Я была всего лишь девчонкой, но понимала в человеческой красоте. И этот мужчина превосходил все представления о ней. За такую красоту люди готовы умереть. И даже убить.