Империя проклятых

Кристофф Джей

Я ударила ножом по руке, которая держала меня, но плоть у него была твердой, и лезвие лишь оцарапало его. Мама кричала, чтобы он отпустил меня, но он не обращал на нее никакого внимания, вместо этого он смотрел на струйку крови, выступившую из раны, которую я ему нанесла. И тогда я увидела в нем голод, зверя, столь нестареющего и ужасного. Я описалась. Я очень испугалась. Господи, мне было так страшно! Но почему-то и ярость моя стала сильнее.

– Отпусти м-меня, монстр, – прошептала я.

И тогда я увидела, как это слово поразило его, точно

я бросила камень в эти голодные глаза. Казалось, и он тоже увидел себя таким – не принцем, облаченным в ночь, за которого смертные женщины готовы были убить, а ужасом из страшной сказки, которую рассказывают дома у очага. Дьяволом, вцепившимся в перепуганную описавшуюся девочку, пока ее мать умоляет сохранить ей жизнь.

– Господь Вседержитель… – прошептал он.

Он опустил меня на землю, глядя на свои руки, будто они ему не принадлежали.

Мама крепко обняла меня, но я не сводила с него глаз, и мое сердце замерло, когда я увидела, что он плачет. Вот только слезы на его ресницах были кровавыми.

– Простите меня, мадемуазель де Леон.

– Меня зовут Кастия, – выплюнула я.

Он уставился на меня, и его голос стал похож на голос потерявшегося маленького мальчика.

– Ты носишь имя своего отца. Но сердце у тебя – твоей матери. Я и забыл, как яростна эта песня.

Наклонившись, он поднял упавшую мамину чашу. Мама крепко обняла меня, всхлипывая, когда он впился зубами в запястье и наполнил чашу до краев. Когда он поставил ее на землю, потерявшийся маленький мальчик, которого я видела, исчез.

– Не зови меня больше, Ауриэль. Ради себя самой. И ради своих детей.

И его серые, цвета грозового неба глаза остановились на мне, и в их глубине все еще таился зверь.

– Говорят, у всех кошек по девять жизней, малышка. У львиц тоже, – он склонил голову, – постарайся сберечь те восемь, что у тебя остались.

Кошка зарычала.

Тени заколебались.

И, как сон на рассвете, он исчез.

Я закончила свой рассказ. Мы с Габриэлем сидели в шатре, и единственным звуком, который разделял нас, была песня бури за окном. Он глубоко затянулся своей проклятой трубкой, глаза у него покраснели от причастия среброносцев, и, наконец, он встретился со мной взглядом.

– Мама напоила меня его кровью?

– И к рассвету ты был здоров и невредим. – Я кивнула. – Я понимала, что это какая-то чертовщина, но мама велела мне никому ничего не рассказывать. Тогда я спросила ее, не сын ли ты этого существа, и увидела в ее глазах печаль, когда она ответила: «Он – твой брат. Только это имеет значение, Селин. Сталь ржавеет. Лед тает. Даже любимый камень твоего папа со временем превращается в песок. Но семья… – Она так сильно сжала мне руку, что мне стало больно. – Семья – это навсегда».

Габриэль смотрел на меня сквозь пламя, а изо рта у него валил дым.

– Ты спасла мне жизнь.

Тогда я пожала плечами, и

мое изуродованное лицо исказилось в подобии улыбки.

– Всегда Львы.

Он опустил голову, закрыв глаза рукой. И, прикоснувшись к нашим собственным глазам, я обнаружила, что они мокрые от крови. Иногда это так странно, грешник, быть кому-то родной сестрой или братом. Так много в этом злобы и любви, ненависти и историй, что бурь настоящего никогда не бывает достаточно, чтобы потревожить пруд прошлого. Это так здорово – расти вместе, бок о бок, от семечка к деревцу. Эти узы выкованы из железа, и требуется огромная сила, чтобы разорвать их.

– Всю свою жизнь я гадал, кто он, – вздохнул Габриэль. – Почему я никогда его не знал. Иногда я думал, что он не общался со мной, потому что не знал о моем существовании. Но он, оказывается, знал. Ему просто было плевать.

Затем он кивнул, как будто самому себе.

– Ну и ладно. Я могу с этим смириться.

– Думаю, что ему было не все равно. Какой-то его части. Но в твоем отце было много чего намешано.

Габриэль взглянул на нас.

– Мне показалось, ты сказала, что не знала его?

– Я и не знала. Даже представить не могу, чтобы кто-то действительно его знал. В нем было заключено бесчисленное количество душ, Габриэль. Думаю, что твой отец и сам не знал, где заканчиваются они и начинается он. Большую часть ночей он был жесток и холоден, но иногда горел ярким пламенем. Я засыпала, понимая, за что мама любила его, но просыпалась в ярости. У него была тысяча лиц, тысяча настроений, он рвался в тысяче разных направлений. Вера была единственным, что удерживало его на плаву. Его непоколебимая вера в учение Иллии, поход Эсаны против неверных, уверенность в том, что однажды Грааль будет найден, врата в царство небесное откроются, и будут спасены и он, и все проклятые души, которые он носил в себе.

Глаза моего брата впились в мои, и мы увидели, как в его темно-сером взгляде наконец-то забрезжило понимание:

– Той ночью он сказал маме, откуда он пришел. Сан-Ив. И после того, как Лаура убила тебя… ты отправилась на его поиски.

– И я его нашла. Его звали Вулфрик, Габриэль.

– Мой отец… – прошептал он.

– Твой отец был моим учителем, – я кивнула.

X. Единственный на всю жизнь

Ночь заканчивалась, близился рассвет. Двор Черносерда был в полном сборе. Сердце Диор билось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из груди.

Чудовища наблюдали за ней, когда она проходила через Зал Изобилия, одетая в шелка и бархат, белая, как древние снега, в сопровождении молчаливой Рейн. Лорды Никиты предавались последнему пиршеству перед битвой, и в воздухе из-за свежепролитой крови стоял запах железа и меди. Менестрели наигрывали веселую мелодию, а двое клейменых сражались на потеху придворным – голодающие пленники, раздетые до набедренных повязок, кололи друг друга тупыми ножами. Прочих подвешивали к потолку, вскрывали им глотки, как вскрывают подарки на день святого, и служанки подставляли под теплые струи кубки, стараясь наполнить их до краев.