Империя проклятых
Шрифт:
Пейшенс. Терпение…
Я вскочил на Медведя, Феба уселась за спиной Диор на Пони, а Селин не сводила с меня глаз. Застегивая воротник на лице, я заговорил:
– Поехали. Закат угодников не ждет, а нежить быстронога.
– В каком направлении – вот в чем вопрос, – сказала Феба.
Диор глубоко вздохнула, переводя взгляд с Селин на Фебу, затем на меня. Я понимал, какой трудный выбор стоял перед ней, видел все варианты, которые она могла избрать. На юг, к разоренным войной пустошам Оссвея, и к защите, которую обещала ей в горах Феба.
Выбор был прост. Рискнуть своей жизнью. Или рискнуть миром.
Для такой девушки, как Диор Лашанс, выбор вообще не был выбором.
Она прикрыла лицо платком, посмотрела мне в глаза и произнесла одно слово, которое и обрекло нас всех на гибель.
– Запад.
Последний угодник замолчал, уставившись на кубок в своих татуированных пальцах. Он изучал чернила, намертво въевшиеся в кожу, имя давно умершей дочери. Жан-Франсуа делал наброски в своей книге, заканчивая портрет Габриэля, пока его пленник собирался с мыслями. Но в конце концов тишина утомила его, и вампир нахмурился.
– Де Леон?
– Это чертовски тяжело, – пробормотал угодник. – Быть отцом. Ты хочешь оградить своих детей от худшего в мире, даже если знаешь, что из-за этого они не будут готовы тому, с чем им придется столкнуться в жизни. Но чем скорее ты позволишь им увидеть весь ужас происходящего…
– Oui?
Угодник-среброносец уставился на дно своего кубка, голос звучал тихо.
– Ты помнишь своего отца, холоднокровка?
– Прошу прощения?
– Отца своего помнишь? Ты же появился на свет не из кошелька своей мама благодаря магии.
Жан-Франсуа поднял взгляд, и глаза у него потемнели от раздражения. А то, что он почувствовал раздражение – вообще хоть что-то почувствовал по отношению к отцу, – еще больше разозлило. С его языка уже были готовы сорваться полдюжины упреков, но тут он вспомнил совет матери.
И он чувствует родство с тобой, милый маркиз.
Которое умный волк может использовать в своих интересах.
– Я помню его, – ответил историк. – Но особой симпатии не испытываю.
– Ты и на самом деле кажешься мне маменькиным сынком, вампир.
– Если тебе когда-нибудь посчастливится встретить мою темную мать, де Леон, у тебя не останется ни капли сомнения, почему так получилось.
Габриэль улыбнулся, закидывая одну длинную ногу на другую.
– А кем же тогда был у нас папа? Какой-нибудь толстяк барон или пьяница лорд? У тебя вид состоятельного человека.
– Присмотрись повнимательнее, – ответил Жан-Франсуа, откладывая перо. – Мой папа был фермером с убогой окраины Сан-Максимилля. Без капли благородства в имени.
– Чушь собачья. Ты за всю свою жизнь ни дня честно не проработал.
– Признаю, что в раннем возрасте оказался несколько невосприимчив к деревенскому
– Он бил тебя?
– Одни бы сказали, что бил. Другие, что мучил. Довольно сложно объяснить иногда. Борьба отцов и сыновей?
– Подумай лучше про отцов и дочерей, – усмехнулся Габриэль.
– Судя по тому, что ты рассказал мне о своей жизни, де Леон, я бы предпочел этого не делать.
Улыбка в глазах угодника-среброносца быстро погасла, но с губ сошла медленнее.
Выпрямившись, он допил остатки вина, морщась, как будто оно было горьким. В комнате внезапно стало холодно, и над химическим шаром снова запорхал призрачно-белый мотылек. Габриэль быстро поймал его в руку, быстрый, как нож в темноте.
Маркиз выругался про себя. Он знал, что здесь нужно было действовать поделикатнее.
– Прошу прощения, Габриэль. Это была неудачная шутка.
Угодник раскрыл темницу своих пальцев, и мотылек выпорхнул на свободу.
– Истина – самый острый нож, – ответил он.
Мотылек вернулся на свой бесполезный путь, тщетно трепеща хрупкими крылышками в фальшивом свете шара. Жан-Франсуа посмотрел на дверь камеры.
– Мелина?
Лязгнул замок, дверь распахнулась, и на пороге появилась его домоправительница, как всегда исполненная долга. Одетая в длинное черное платье, с рыжими локонами, каскадом спадающими на бледные плечи, Мелина присела в глубоком реверансе, опустив изумрудные глаза.
– Чего изволите, хозяин?
– Еще вина для нашего гостя, голубушка.
– Да будет воля ваша. – Она рискнула поднять взгляд, приоткрыв рубиновые губы. – А для вас?
Губы вампира изогнулись в мрачной улыбке.
– Позже, моя дорогая.
Мелина сделала еще один реверанс и вышла из комнаты. Вампир и его пленник снова остались одни, и в воздухе повис холод, омраченный тенью пустого маяка и бормотанием призраков, которых все еще помнили.
– Я сбежал.
Последний угодник оторвал взгляд от своего кубка.
– Что?
– От папа. Сбежал. – Жан-Франсуа изучал свои длинные ногти, разглядывая воображаемое пятнышко. – Я был молод. Глуп. Думал устроиться учеником к известному художнику. Вот и отправился на легендарные улицы Августина, чтобы найти там свое счастье.
– Нашел?
– Меня нашла она, Габриэль.
В дверь камеры постучали.
– Входи, любовь моя, – разрешил Жан-Франсуа.
Домоправительница вернулась в комнату с новой бутылкой. Жан-Франсуа заметил, что Габриэль наблюдает за Мелиной, когда та наклонилась, чтобы наполнить его кубок. Серые, как грозовые тучи, глаза угодника блуждали по сокровищам, в изобилии вздымавшимся над ее корсетом, по изгибу ключицы и бьющейся на шее артерии. Жан-Франсуа видел, что пленник воспламенился при виде этого зрелища и теперь ерзал на кресле, а его пульс застучал сильнее. Взгляд вампира переместился с пуговиц ширинки, вспухшей на промежности угодника, на его сильные, мозолистые руки, и в сознании непрошеным образом всплыло воспоминание, как они обхватили его шею.