Инфракрасные откровения Рены Гринблат
Шрифт:
Вот «Избиение младенцев»… Сколько раз, в тысячах вариантов — полотнах, рисунках, фотографиях, фильмах — мастера запечатлевали кричащую мать, пытающуюся вырвать еще живого ребенка из рук врага или обнимающую уже мертвого сына?
А тебя, мертвого наполовину ребенка из твоего сна, кто тебя оплачет? — шепчет Субра.
«В апреле прошлого года близ Ларбаа попали в засаду и были убиты четырнадцать человек, в том числе старуха и две девочки. За последние годы в Алжире, родной стране родителей Азиза, погибло сто пятьдесят тысяч человек. Кто их убил? Наши сыновья. Да, наши мальчики, которые все время уходят на войну, чтобы
О, чччерт! Так и заикой недолго стать!» — Рене показалось, что кто-то схватил ее за зад, она приготовилась рявкнуть что-нибудь нелицеприятное, но вовремя сообразила, что это ожил ее телефон.
Азиз? — Она тащит трубку из тесного кармана. — Азиз? — смотрит на экран. Нет, Керстин.
— Как ты? — спрашивает она подругу, понизив голос до шепота и сделав несколько шагов к выходу.
— А ты еще жива?
— С трудом.
— У меня плохая новость.
— Ох…
— Плохая для меня.
— Значит, и для меня тоже.
— Ну… для меня она не очень-очень плохая, но…
— Не терзай мне душу! Кто умер?
— Ален-Мари.
— И еще раз — ох!
— Сердечный приступ. Раз — и готово. Вчера вечером позвонила его сестра, а детали сообщили общие друзья. Он был с молодой женщиной.
— Лет двадцати четырех?
— Типа того. И… только не смейся, Рена…
— А-а-а… поняла… объелся «Виагрой»?
— Ужасно, да? Он мой ровесник. Шестидесятивосьмилетние начали дoхнуть, и это так странно… Но знаешь, что еще более странно? Реакция моего сына. Пьер ужасно расстроился. Упрекает меня за то, что мешала ему узнать отца. Он хочет все услышать об Алене-Мари, даже сочинил музыкальный отрывок для него…
Мобильник Рены издает паническое бип-бип, передразнивая сердечный сбой мужа Керстин, потом экран гаснет и телефон «умирает». Электричество изобрели в конце XIX века, но в Сиенском соборе подзарядить батарею не получится.
Рена возвращается к своим.
Pestilenza[197]
Они сидят на скамье, напротив роскошной фрески. Ингрид растирает лодыжки, Симон то ли дремлет, то ли просто решил дать отдых глазам. Рядом с ними устроилось скандинавское семейство: четыре светловолосые загорелые особи, одетые во все белое. Вид у них счастливый и очень сплоченный. Мать комментирует библейский сюжет, отец кивает, сын и дочь, подростки, задают умные вопросы.
Рена отчаянно ищет в путеводителе факты, которые смогли бы заинтересовать ее бедных стариков.
«Не только тебя, папа, повороты судьбы заставили оставить работу незавершенной. Взгляни на Сиену! Гениальный проект: возвести на этой площади самую большую церковь в мире (ныне существующая часть — всего лишь трансепт[198]). Но в 1348 году строительство было приостановлено. Численность населения сократилась на две трети. Бал правила Смерть. Повсюду лежали смердящие тела. Черные бубоны, крики, стоны. Умирающих женщин и детей сбрасывали в общую могилу. Всю Европу накрыла эпидемия чумы, над землей повисли ужас и отчаяние… Все в порядке? Тебе лучше?»
Она конечно же не произносит ни слова.
Kannon[199]
Они
Рена, Симон и Ингрид устраиваются на солнечной стороне, занятые не героическим прошлым города, а собственными микроскопическими заботами — как средневековые сиенцы! — заказывают сандвичи, салаты и aqua gassata[201].
Бесприютный клоун таскается между столиками — предлагает туристам дешевые поделки. Рена срывается (ей хватило давешнего флорентийского «диктатора»): Non voglio niente, niente, niente![202] — и Ингрид, изумленная ее резким тоном, делает падчерице большие глаза.
Расслабься, милая, — советует Субра. — Оглянись, подыши, успокойся! Жизнь прекрасна!
— Ты красивая, когда гневаешься, — неожиданно заявляет Симон, и Рена вздрагивает от совпадения реального с воображаемым. — Можно я тебя сниму?
— Ты почему так мало фотографируешь, Рена? — участливым тоном интересуется Ингрид.
— Трудно конкурировать с открытками…
Она отдает «Кэнон» отцу.
Странно видеть фотоаппарат в покрытых «гречишными» пятнами руках Симона, он как будто взял ее за руку или за ногу, ведь «Кэнон» давно стал частью Рениного существа.
Он почтительно рассматривает его со всех сторон, потом нацеливает на дочь, щелкает. Раз, другой…
— Ты не улыбнешься, Рена? — спрашивает Ингрид.
— Не хочется… А что, нужно?
— Она и так хороша, — вмешивается Симон. — В черных очках, шляпе и кожаной куртке, дорогая, ты напоминаешь кинозвезду, приехавшую инкогнито на курорт.
— Звезды теперь не те! — вздыхает Ингрид.
Рена смеется, и мачеха подхватывает… с секундной задержкой.
Ты — анти-Мэрилин! — хихикает Субра. — Она бывала счастлива, только когда на нее глазели, а ты воспаряешь, если наблюдаешь за жизнью и снимаешь.
Официант приносит тарелки, и Симон церемонным жестом возвращает дочери ее сокровище.
— А тебе известно, кто такая Каннон? — спрашивает он.
— Джимми Кэнон, заклятый враг Билла Кодака и Боба Никона[203]? Нет, не знаю.
— Не Кэнон, а К-А-Н-Н-О-Н, — по буквам произносит Симон, — это такая странная богиня-бодхисатва[204].
— Почему странная? — спрашивает Рена, подцепляет вилкой несколько водянистых креветок и начинает жевать.
— Потому что у японцев это женщина, а в Индии бодхисатва Авалокитешвара — мужчина, и не абы какой: самый популярный среди бодхисатв Большого Колеса! В прошлом месяце я кое-что прочел об этом.