Инквизитор. Охота на дьявола
Шрифт:
— Итак, — первым нарушил молчание Князь тьмы, — ты только что хотел отдать мне душу. Я пришел, чтобы взять ее! Только взамен ты не получишь ничего. Ничего! Я пришел взять то, что по праву принадлежит мне!
— Я не принадлежу тебе, — возразил Диего, и сам удивился каким срывающимся и тонким стал вдруг его голос. — Я истинный христианин! Я никогда не поклонялся тебе! Слова, которые ты только что слышал, вырвались у меня случайно. Изыди, сатана!
— Ну, нет, — злобно захохотал дьявол. — У тебя ничего не выйдет! Я уйду, только прихватив с собой тебя, молокосос!
И, точно подтверждая слова дьявола,
Дьявол стал медленно приближаться к Диего, вытянув вперед длинные, когтистые лапы. Диего почувствовал, как холодный пот побежал у него по спине. Он испугался! Он, кого с детства учили встречать лицом к лицу любую опасность! Он, дон Диего де Аранда, первая шпага во всей Валенсии! Он, трижды смотревший в глаза смерти и ни разу не дрогнувший! Диего выхватил шпагу. В минуту смертельной угрозы священник начинает молиться, женщина — плакать, но дворянин должен встречать опасность с оружием в руках! И в тот же миг в когтистой лапе дьявола сверкнул длинный и тяжелый клинок.
Диего первым ринулся в атаку. Вспышки молний озаряли эту поистине фантастическую сцену. Искры разлетались от скрещивающихся клинков.
Но разве даже самый опытный и искусный фехтовальщик может одолеть нечистую силу?
Шпага Диего переломилась у самого эфеса.
Вслед за ударом грома раздался жуткий, дьявольский смех.
— С кем ты вздумал состязаться, мальчишка?! Теперь ты мой, только мой! Я возьму твою душу, она принадлежит мне!
Диего отступал до тех пор, пока не прижался спиной к стене. Острый, холодный клинок проколол его камзол, рубашку и коснулся груди.
— Сейчас я насажу тебя на шпагу, как цыпленка на вертел, — сказал дьявол. — Я пришел за тобой!
«Мой хозяин Люцифер, я признаю тебя своим Господом и клянусь верой и правдой служить тебе в течение всей своей жизни. Я отрекаюсь от Иисуса Христа, всех святых, святой католической церкви, святых таинств и молитв. Я также обещаю, что буду творить столько зла, сколько смогу. И если я не сдержу это обещание, то отдам тебе свою жизнь в полную собственность».
Почерк был тем же самым, что и в двух предыдущих договорах, подпись же выглядела расплывчатой и неразборчивой, словно дона Диего насильно заставили приложить руку к документу.
Если убийство презренного ростовщика и гнусного гробокопателя вызвало опасения и пересуды, то гибель дона Диего, всеобщего любимца, знатного и богатого красавца, единственного наследника графа де Аранда, посеяло в городе панику и дикий ужас. Это убийство нельзя было списать на чью-то злобную и мрачную шутку. События принимали очень серьезный оборот. Одно дело, когда черти рыщут по задворкам и кладбищам, другое — когда в поисках своей жертвы врываются в дома уважаемых горожан.
Труп дона Диего обнаружили около полудня. Обычно молодой человек поднимался рано, требовал коня и мчался за город, навстречу ветру… Но, вопреки обыкновению, дон Диего не встал ни в десять, ни в одиннадцать утра… Слуги стали стучать — никто не отзывался. Дверь была заперта изнутри. Ее пришлось взломать. Дон Диего лежал на полу в луже собственной крови. Рядом с ним валялась его шпага, по-видимому, он защищался. В левую руку молодого человека был вложен
Бартоломе постеснялся вызвать в трибунал отца и мать дона Диего — несчастных, за одну ночь поседевших стариков. Он пришел к ним сам. Но визит инквизитора в дом графов де Аранда был воспринят как появление черного ворона — вестника несчастья. В сущности, таковым он и был… Что он мог сказать этим обезумевшим от горя людям? Что их сын будет признан дьяволопоклонником, что ему будет отказано в христианском погребении, что труп его будет сожжен, а прах развеян по ветру? Что на весь род де Аранда легло несмываемое пятно позора? А слова утешения в устах инквизитора сильно смахивали бы на лицемерие…
Дон Альберто, граф де Аранда, высокий, сухопарый старик, и его жена, донья Сезария, тихая, скромная женщина с кротким лицом и блестящими от слез глазами, скрепя сердце, согласились ответить на несколько вопросов Бартоломе. Своей властью инквизитор мог арестовать их, как подозреваемых в сообщничестве или даже в укрывательстве еретика, мог подвергнуть их многочасовому допросу, ведь родственники преступника в первую очередь оказываются под подозрением… Но на этот раз у него не хватило духу даже настаивать на длительной беседе или, хотя бы, подробнее расспросить о пристрастиях и увлечениях дона Диего. Матери такой разговор приносил лишь новые страдания, она не могла без слез произносить имя сына. Гордый граф впал в гнев при одном намеке на договор с дьяволом.
— Мой сын! — кричал он. — Наследник древнего и славного рода! Мой сын — поклонник сатаны, предатель, отступник! Да как вы смеете говорить мне такие слова?! Если б вы не были духовным лицом, а я был лет на десять моложе, вам пришлось бы пожалеть о том, что только что сорвалось у вас с языка!..
— Альберто, Альберто, — тихо проговорила несчастная мать, — опомнись! Ты говоришь с человеком, который призван…
— …осудить нашего сына!
— Ошибаетесь, — глухо ответил Бартоломе, — я призван не только обвинять, но и оправдывать.
— В таком случае, делайте свое дело, — презрительно бросил старый вельможа.
Напрасно Бартоломе уверял графа и графиню в том, что он не меньше их заинтересован в установлении истины. Дон Альберто только повторял: «Делайте свое дело, и посмотрим!», а донья Сезария лила слезы. В конце концов инквизитор понял, что самое лучшее, что он может сделать — это оставить их в покое, пока графа не хватил удар, а с графиней не сделался припадок. На его счастье, удовлетворить его любопытство согласилась донья Мария, сестра убитого. Правда сделала она это, как понимал Бартоломе, только для того, чтобы избавить родителей от лишнего беспокойства и принять удар на себя.
У доньи Марии были глубокие, темные глаза. Бартоломе невольно стало стыдно, что он побеспокоил ее, столько скорби и боли было в этих глазах. Он даже не решился начать разговор. Девушка заговорила первой: — Вы хотели задать мне несколько вопросов. Я вас слушаю, святой отец.
Прирожденная аристократка, она хорошо умела владеть собой. И голос ее звучал тихо и ровно.
Бартоломе бросил взгляд на портрет молодого человека на стене. То же узкое, породистое лицо, те же огромные бархатные глаза, глаза-омуты, в которых, казалось, можно было утонуть.