Инженер Петра Великого 2
Шрифт:
Но все это было, так сказать, подготовкой к главному, прелюдией к основной пьесе. Впереди, как грозовая туча, маячил «потешный бой», где я должен был доказать жизнеспособность своих тактических идей. А какая может быть тактика без хорошего, надежного оружия? И я, параллельно со стройкой, с «малой механизацией» и борьбой за солдатский быт, дни и ночи напролет колдовал в своей мастерской над усовершенствованием оружия (не дает покоя «потешная битва»).
Главная проблема тогдашних фузей, их ахиллесова пята, — это была их отвратительная, просто никуда не годная точность. Стреляли они, как говаривали бывалые солдаты, «в ту сторону, куда Бог пошлет». Попасть в одиночную цель на сто шагов считалось большой удачей, почти чудом. А все почему? Причин тут было несколько, и каждая — хуже другой. Во-первых, кривые, кое-как просверленные стволы. Во-вторых,
Со стволами я уже начал потихоньку разбираться — мои новые сверлильные станки уже давали идеально ровный, без перекосов, канал. Теперь нужно было навести порядок с калибрами. Я выбрал один, самый ходовой и распространенный в армии, и под него разработал целую систему калибров-пробок — для проверки и самих стволов на выходе со станка, и пуль, которые отливали литейщики. Пули теперь должны были отливать строго по этому калибру, с минимальным, насколько это возможно, допуском. Это уже само по себе должно было значительно улучшить кучность боя.
Но главный мой «козырь», моя основная надежда в борьбе за точность, — это был целик. Простейшая, в общем-то, штука — небольшая металлическая планка с узкой прорезью, припаянная или приклепанная к казенной, задней части ствола. Но эта невзрачная деталь, в сочетании с мушкой на дульном срезе, давала солдату возможность действительно целиться, совмещать три точки — прорезь целика, верхушку мушки и саму цель. Это было уже не интуитивное направление ствола в сторону неприятеля, а осмысленное прицеливание. Я сам, недолго думая, выточил на своем токарном станке несколько таких целиков из обрезков стали, аккуратно приладил их к нескольким опытным фузеям. Попробовал пострелять по мишеням — разница была колоссальная, просто небо и земля! Попасть в ростовую фигуру на сто, а то и на сто пятьдесят шагов стало гораздо проще, чем раньше.
Еще одна застарелая проблема — перезарядка. Долгая, муторная, требующая от солдата сноровки и кучи лишних движений. Отмерить порох из пороховницы, аккуратно засыпать его в ствол, потом забить пыж из пакли или тряпки, потом вкатить свинцовую пулю, потом снова пыж, чтобы пуля не выкатилась… А если еще и дождь идет, или ветер сильный — вообще труба, порох отсыреет, все рассыплется. Я вспомнил про бумажные патроны, которые уже начинали потихоньку появляться в европейских армиях. Идея была до гениальности проста: заранее отмеренный и выверенный заряд пороха и сама пуля заворачиваются в прочную бумажную гильзу. Солдату остается только откусить или оторвать кончик этой гильзы, высыпать немного пороха на затравочную полку замка, а остальное — порох вместе с пулей — вложить в ствол и одним движением шомпола прибить. Гораздо быстрее, удобнее и надежнее! Бумагу, правда, хорошую, плотную, да еще и пропитанную чем-нибудь от влаги, достать было непросто, да и с клеем, которым эти гильзы склеивались, пришлось повозиться, чтобы они не размокали от сырости. Но мы с моими ребятами-учениками, после нескольких недель экспериментов, все-таки наладили мелкосерийное производство и таких вот «скорострельных» патронов.
И вот, когда все эти «улучшения» — и целик, и стандартный калибр, и бумажный патрон, и, конечно, мой надежный кремневый замок — были готовы и опробованы, я запустил в своей мастерской производство небольшой, опытной партии — штук сто, не больше — таких вот усовершенствованных фузей. Специально для того полка, который мне должны были выделить для «эксперимента», для «потешного боя». Стволы — идеально сверленые, калибр — строго выдержанный, замки — мои, смирновские, не дающие осечек, с целиками для точной наводки и новыми, удобными патронами для быстрой перезарядки. Это уже было не то допотопное, непредсказуемое оружие, которым до сих пор воевала русская армия, а вполне себе современная (по меркам начала XVIII века, конечно) и грозная винтовка, пока гладкоствольная.
Я прекрасно понимал, что даже эти, казалось бы, незначительные, на первый взгляд, улучшения — целик, патрон, ровный ствол — могут дать огромное преимущество нашему солдату на поле боя. Точный, прицельный, да еще и более частый огонь из укрытий — это было именно то, чего так боялись мои оппоненты-генералы,
Работа кипела, не останавливаясь ни на минуту. Дни летели как один, сливаясь в сплошную череду неотложных дел. Я разрывался между стройкой новых цехов, наладкой станков в мастерской, обучением учеников, решением бесконечных бытовых проблем рабочих и солдат. Уставал так, что вечером, добираясь до своего топчана в офицерской слободе, падал замертво и засыпал мертвым сном, не успев даже сапоги скинуть. Но какое-то внутреннее, пьянящее удовлетворение от сделанного, от того, что я не просто выживаю в этом чужом мире, а меняю его к лучшему, делаю что-то по-настоящему важное и нужное, — придавало сил, гнало вперед.
Пока я, как говорится, крутился белкой в колесе, внедряя свои «малые механизации» да колдуя над фузеями, чтобы солдату воевать было сподручнее, на заводе у меня подрастала смена, моя главная опора и, не побоюсь этого громкого слова, надежда — мои ученики. Я не забывал про свою «школу». Федька, Ванюха, Гришка и еще с десяток таких же пацанов, которых я в свое время отобрал из самых шустрых да головастых, — это был мой золотой фонд, мой кадровый резерв. Они были моими будущими мастерами, инженерами, способными и повторять заученное, и думать своей головой, творить, предлагать что-то новое, двигать дело вперед. И я, честно говоря, вкладывал в них и знания, которые притащил с собой из другого времени, и всю душу, все свое умение.
По вечерам, после тяжелого рабочего дня, когда и у меня, и у них силы были уже на исходе, мы собирались в моей тесной каморке-чертежной, и я, вооружившись обычным куском угля и старой, щербатой доской, пытался вдолбить им в головы премудрости наук, которые им в жизни ой как пригодятся. То еще было зрелище, я вам скажу! Я, матерясь про себя на отсутствие нормальных учебников, наглядных пособий, да и вообще на всю эту дремучесть, пытался на пальцах, на яблоках, на чем попало объяснить, что такое синус или косинус, как рассчитать передаточное число в редукторе, или почему чугун хрупкий, а сталь упругая. А они, сонные, чумазые после цеховой грязи, но с такими горящими от любопытства и жажды знаний глазами, ловили каждое мое слово, пытаясь понять, как все эти «заморские хитрости» и «премудрости научные» связаны с теми железяками, которые они днем напролет обтачивали на станках или молотили кувалдами в кузне.
Я пытался привить им и другую культуру — культуру производства, культуру ответственности за свое дело, культуру безопасности, в конце концов. Объяснял на конкретных примерах, почему нельзя работать спустя рукава, «на авось», почему важна каждая, даже самая незначительная, на первый взгляд, мелочь, почему брак — это потерянное время, зря потраченные казенные материалы, а в конечном итоге — ослабление армии и страны, которая и так на ладан дышит в этой затянувшейся войне. Рассказывал, как важно беречь инструмент, как зеницу ока, содержать в чистоте и порядке свое рабочее место, соблюдать элементарные правила техники безопасности (хотя с последним тут было совсем туго, дремучий лес, и мои попытки ввести хотя бы простейшие правила — вроде обязательного ношения защитных очков при работе на точиле или толстых кожаных фартуков в кузне — поначалу встречались с откровенным недоумением, а то и насмешками: «Да что нам сделается, барин, мы люди привычные!»).
И, конечно же, я постоянно говорил с ними о важности сохранения секретности. После всех этих диверсий, поджогов и откровенных покушений на мою жизнь, я прекрасно понимал, что мои разработки — это объект пристального, нездорового внимания со стороны врагов, как внешних, так и внутренних. И я не мог позволить, чтобы мои идеи, мои чертежи утекли к шведам или еще каким-нибудь «заинтересованным лицам». Поэтому я с самого начала, буквально с первого дня их ученичества, внушал своим ребятам, как «Отче наш»: все, что происходит в нашей мастерской, все, что мы здесь делаем, — это государственная тайна особой важности. Болтать языком направо и налево, хвастаться своими знаниями перед посторонними — значит, предавать общее дело, значит, напрямую помогать врагу. И они, надо отдать им должное, поняли это очень хорошо, прониклись всей серьезностью момента. Никто из них ни разу не проболтался, не вынес за порог мастерской ни одной лишней бумажки, ни одного подозрительного слова не обронил. Они стали моими самыми надежными хранителями секретов, моей личной гвардией.