Ищите ветра в поле
Шрифт:
На завалинке женщины заговорили об ограблении кооператива в соседней волости и церкви в Марфине:
— Что деется, что деется...
— Чай, замки надо еще прикупать на двери...
— Шайка, шайка... А управы-то нет, вот и шаматонятся, как в своих сусеках...
— А Хоромов только чай у Сыромятова дует вместо того, чтобы ловить мазуриков...
— Спокойно не поживешь, не-ет, — тянули на завалинке.
— Балабонить только мастера...
Подошел тяжело Пашка Бухалов. Грузно брякнулся, смяв с писком жерди, подвалил к плечу Трофима, заглядывая
— Ну что, батрацкая твоя душа, тоже, поди, в широкополье метишь?
— Непошто мне, — тихо ответил Трофим. — Это тае... Не мое дело.
Но Бухалов, видно, искал человека, с кем можно было сегодня по злобе завести скандал, а то и помять бока. Он подтянул к себе Трофима, закричал ему в лицо, моргая по-птичьи глазами:
— Я тогда к тебе в батраки наниматься приду. Возьмешь меня, батрацкая твоя душа?
Деды не поняли, о чем говорит Пашка, но загудели возмущенно. Первым — дед Захар, качая головой, укоризненно:
— Пободаться захотел, Пашка. Так иди в стадо заместо быка и бодай коров...
Дед Лаврентий коротко матюгнулся, прибавил свое:
— А его в солдаты пора сдать на двадцать пять годов, как при царе Николае сдавали. Живо тогда присмиреет.
— Вот-вот, — одобрительно вставил Захар и постучал суковатой палкой.
— Не нудите, — попросил Пашка, отпуская ворот Трофима. И уже надрывно, закатывая глаза, точно параличный: — Не нудите, старики, при народе. Хромайте по домам на гашнички.
Но стало ему сразу скучно и неинтересно, а может, и струхнул. Только про Трофима забыл, с жердей поднялся и, покачиваясь, двинулся к колодцу, к парням, затянув: «То не осенний мелкий дождичек...»
Из избы вывалился Антон Брюквин — в потертых портках, босой, в рубахе, пузырящейся на ветру. Он подсел на корточки возле стариков, вынимая из кармана кисет, заговорил сердито:
— Коль не приедет сейчас Демин, то до вечера. Там всё о потравах. У кого озимь, у кого клевер помяли. Да разве с потравами разберешь быстро. Чай, лошади в стаде не пасутся, и коза не разглядишь, как шмыгнет в дыру.
Покурил, послушал болтовню стариков и снова скрылся в избе. А тут и таратайка вылетела из прогона, кутаясь в пыли, разбрасывая в стороны перепуганных кур. Сам Демин. Тут все вокруг избы затихло. Парни на колодце побросали карты. Старики заготовили ладони трубкой возле ушей, собираясь услышать, что скажет землемер, как вылезет из таратайки. Трофим даже поднялся, точно собираясь поклониться в пояс, вымолить землю Никона до осени, а с ней заодно и свои деньги.
Девицы сошлись возле дома, точно ждали подвенечную пару, чтобы осыпать ее мокрым овсом, затоптались, вытягивая шеи, разглядывая жадно Ванюшку, точно попа марфинской церкви, собирающегося идти попереди крестного хода.
А Ванюшка был темен от пота и пыли и строг лицом. Он быстро выпрыгнул из таратайки, подогнал лошадь к верее — оставшемуся от забора столбу, замотал ловко вожжи и, помахивая портфелем, двинулся к крыльцу,
— Резать, значит, приехал? — выкрикнул кто-то из парней
Демин остановился, разглядывая, как показалось Трофиму, с насмешкой парней:
— Не резать, — сказал он твердо. — По-точному если, приводить в порядок землепользование. Чтобы клин не шел в клин, а полоса в полосу. Широкополосицу введем, а потом сообща хозяйство организуем на этом широком поле. А то у вас мерял Сидор да Тарас, а цепь оборвалась. Сидор говорит — давай свяжем, а Тарас — ну, полно, и так скажем. В пятнадцати местах полосы — дело ли это? И полосы не полосы, а шнурки от ботинок.
И он поднялся по ступенькам в избу, а Асигкритка Болонкин, мотая пьяно головой, стал выкрикивать:
— А ну-тка, поджечь бы избу с этим приговором!
После этих слов Пашка Бухалов пошел со сжатыми кулаками на крыльцо, как на невидимого человека, своего врага. Подойдя к ступеньке, пошарил в карманах. Того и гляди, вынет коробок со спичками. Но вот выругался, сел на ступеньку и стал ждать, прислушиваясь к гомону из-за двери, обитой войлоком. А подписка шла быстро — потому как все уже было ясно. И повалили прежде недовольные из избы. Первым батька Бухаловых. Лобастый, здоровенный мужик в нижней рубахе, опоясанный вожжанкой. Может, из лесу вернулся только что, где тяпал жерди на дрова в зиму. Увидев сына, сказал насмешливо:
— На будущий год к лесу нам ворошить придется болотею, Пашка. Перелог рвать плугом по милости Советской власти... Айда домой, черт с ним...
Но Пашка прирос к крыльцу, по-бычьи, нехотя, мотнул головой, рыкнул — тогда отец сказал ему опять со смешком:
— Аль милостыню просить собрался?
И опять Пашка не ответил. На крыльце появился теперь Болонкин-старший — как из темной ямы выбрался на свет божий, пощурился, похлопал глазами, вроде филина, да вдоль улицы. Второй — Семен — тут же выскочил из избы вслед за ним, закричал:
— Да это же в колья надо их!
Он выискал глазами дочку, махнул ей сердито:
— А ну домой, Тайка. Ишь, расфуфырилась. Не праздник сегодня здесь, а поминование. Черное платье надевай...
Он погрозил кулаком кому-то и спустился с крыльца. Пашка вслед ему угрюмо, без смеха, посоветовал:
— Корову веди снова со двора, на соль... Просолишь себя да Тайку, авось сохранишься до лучших годов...
Парни загоготали, а Болонкин, обернувшись, только укоризненно покачал головой. Проговорил тоненьким голоском:
— А ведь еще в училище, в городу учился.
— Учился, — буркнул Пашка. — Умный теперь.
Трофим ждал Никона Евсеевича. Вот и он встал на крыльце, шаря в кармане папиросу. Оглядывал стоявший внизу народ. Был вроде еще выше ростом, еще худее — только тяжелый литой подбородок нависал над головами. В распахнутой рубахе, ключицы, как скобы торчащие. Заговорил, и слышалось довольство в голосе:
— Болонкины-то, видали, — отказались писать свои фамилии под приговором. Не хотят знаться с новыми законами. А я подписал. Как и все теперь, буду трудовое крестьянство...