Ищите ветра в поле
Шрифт:
— Да это что вы? А? — так и закричал Иван, кидаясь к парням. Кто-то ударил его палкой, он развернулся, сунул кулак в лицо первому попавшемуся, тот брыкнулся о печь головой, и взметнулась яростная матерщина, как вихрь в пыльном проселке. Разъяренные парни обрушили на Ивана кулаки и палки — повалились на пол лампы, хлынул огонь. Вспоминалось потом, как в кошмарном сне — эти всполохи на белых влажных половицах, чад керосина, вопли девиц, выламывающихся из избы, топот парней, подбородки, о которые ударял разбитый в кровь кулак. Хозяйка, прибежавшая тут же, обмыла окровавленное, разбитое лицо Ивана, выброшенного из избы; только тут узнал он, что происходило:
—
Говорила она спокойно и даже укоризненно, казалось, упрекала: а тебе соваться не надо было, мешать. Прибавила с огорчением:
— Пол-от прожгли как... Немного еще — и не потушишь... Хорошо, пальтушки остались от беседы, вот и свалили их на огонь, задушили его, а то бы по твоей милости в погорельцы.
Пожар случись — это беда, а вот раздели девиц бесстыдно — это для нее не беда, а даже благо. Он поднялся, не поблагодарив даже, ушел. Дома, наутре, собрался в дорогу. Вскинул на плечи узелок, не глядя на дрожащее, испуганное лицо отца, едва вылепил слова:
— Не сердись, отец. Коль скоро не вернусь, не обижайся...
Скользил на колеях и знал, что отец сидит у окна, в зеленом своем плаще, глядит ему вслед в бинокль. Видит его спину в зипунке, узелок, в котором десяток вареных яиц, да краюха хлеба, да соль в тряпице, а еще сапоги, по голенища зашлепанные грязью.
«А ты еще о светлоте. Эх, отец! Вот она светлота, с керосиновыми лампами...»
Не оглядывался, а войдя в узкий коридор лесной дороги под мрачными тенями от старых елей, вдруг почувствовал тоску расставания, и боль под сердцем от этого расставания. Оставалось за спиной родное — возвращающее его в то далекое уже детство, когда бегал в приходскую школу учить азы и буки, выписывать, потея, круглые буквы своего имени.
3
Вскоре он уехал на восстановление железных дорог на Украине. Там в двадцать четвертом весной, по ленинскому призыву, вступил в коммунистическую партию. Приняли его единогласно — знали, что был в солдатах, что строил «мурманку», что воевал на фронте и был ранен, лежал в госпиталях. Знали, что забивает костыли и кладет шпалы справно, что за папироску берется, когда и другие берутся, что не выпьет лишней стопки и что всегда поможет человеку словом ли, одежонкой, куском хлеба.
С отцом переписывался, и писал тот ему, что меняется жизнь в деревне. Приехал бы сын, посмотрел; звал, и чувствовалось, что плачет старик над этими письмами в их старой, необихоженной избе.
Собрался однажды Иван и поехал на родину. В губернском городе, на вокзале, зашел в буфет выпить чаю. Подсел к столику, за которым уже сидел человек в зимнем полушубке, в шапке, надвинутой на лоб низко. Но эти обвислые желтые усы, эти узкие, подраспухшие еще больше глазки...
Невольно вырвалось:
— Здравия желаю!
И сам засмеялся, и человек этот, бывший капитан, засмеялся радушно, протянул руку, едва не опрокинув себе на колени стакан с дымящимся чаем.
Был когда-то капитаном царской армии Максимов среди моря серых шинелей, строителей «мурманки». Перетянутый ремнями, с наганом, отдавал приказы взрывать скалы динамитом, или грузить на тачки щебень, или же забивать костыли. Был он «ваше благородие», мало говорил, но помнились его слова о творцах строек на века. Теперь работал
— Это как же так, — даже нахмурился Иван, — были вы офицером белым, а теперь начальник. Значит, пришлись новой власти ко двору. Это чем же? Сладкими словами насчет соборов всяких да железных дорог?
Бывший капитан не обиделся на эту резкость со стороны бывшего рядового, а сказал негромко:
— Доверили вот. Потому, наверно, что в большевиках я давно. И там, на «мурманке», уже был большевиком...
Даже рот раскрыл Иван Демин. Вот чудеса, а был для них благородие. Но тут же подумал: никто из других офицеров не говорил так просто с ними, как капитан Максимов. Другой бы за те слова, сказанные ночью, на гауптвахту или в маршевую роту, а этот только улыбнулся и сказал:
— Безрассудно гибнуть, скажем, под Перемышлем или под турецким Эрзерумом.
Значит, вот оно что — он был тогда против войны, намекал солдатам, чтобы не воевали, выходит, за царя. Вот оно что...
Вспомнив все это, протянул руку, сказал радостно:
— Надо же, как бывает в жизни...
— Бывает, — согласился и Максимов. — А сам куда теперь?
— Домой, на родину в деревню, посмотреть, какая там жизнь.
Не удержался и ехидно вдруг сказал:
— Вы тогда говорили о великих делах, которые строятся на века. А сами сейчас на тихом местечке. Не на заводе, не на стройке, не на железной дороге, скажем... А в кабинете...
Тот усмехнулся, погладил усы и снова пригнулся к виску своего бывшего рядового, как по секрету ему в ухо:
— Еще и какое великое дело затевается в тихих кабинетиках. Землеустройство. Это тебе все равно что еще одно из чудес на земле. Всех крестьян будем переводить на широкое поле, в один клин, чтобы они потом трактор пустили на эти поля. Не плугом надрывались на клячонке, а чтобы трактор поднимал земли. Вот оно как... — И тут же предложил: — Не хотел бы стать землемером?
Растерялся было Иван:
— Ведь грамота нужна?
— Курсы есть, подучим. Ну что, решай сейчас, а то ведь нам в разные стороны. Тебе, наверно, на поезд, а мне в город на трамвае. Приехал только что из уезда, из командировки. Тоже по земельным делам ездил.
И согласился Иван, весь охваченный неясным волнением. Вот как — всех крестьян на широкое поле! Как только пойдет дело у них там в Суслонове, в Марфине, в Хомякове?
Шло дело не так просто. Сквозь косые взгляды, сквозь угрозы, сквозь тупое непонимание. Запуганные и забитые мужики оглядывались даже сейчас, на десятом году революции, на зажиточных и сильных мужиков деревень — как они посмотрят на это, не пустили бы «петуха» да не пальнули бы из винтовки. Но ломалась стена недоверия и испуга — подписывали приговоры, начинали сходиться на лучших землях, покупали трактора, молотили уже хлеб молотилками. И новой, новой становилась деревня — открывались избы-читальни, приезжали агитотряды с громкоговорителями, звучали в избах детекторные приемники. Не в церковь валила молодежь, не к попу Иерониму в Марфино, а в кино, на представление, на выставки уездные. Не псалтырь лежал на столах, а «Беднота», «Борона», «Правда» и «Известия»... Пелись новые частушки, играли гармоники боевые, веселые и дружные песни. Новой, совсем другой становилась деревня. При объезде деревень, видя все это, втайне стыдился Иван, как он тогда мешок на спину и в дорогу — пусть кто-то другой светлит мозги этих мужиков, которые с топором на дверь, как на медведя в старину.