Ищите ветра в поле
Шрифт:
Хоромов этих разговоров не слышал. Он уже сидел в доме Сыромятова за столом, на втором этаже, где два дня назад сидел Фока Коромыслов, на том же стуле.
Он пил деревенское пиво, оставшееся еще от праздника «заговенья», закусывал свежим лучком, в котором густо была намешана сметана с яйцами. Никон Евсеевич сидел напротив него, тоже подымал жбан с пивом, вяло жевал мешанину в чашке, тяжело взглядывал на сидящего напротив Игната Никифоровича. С усилием слушал, как тот грозится быстро отыскать тех, кто грабит кооперативы, церкви, кто убивает государственных
— По секрету если, Никон Евсеевич, — жевал Хоромов слова вместе с лучком в сметане и яйцах, — так это дело бежавших. С рыжеватым лицом и в фуражке тот самый, по фамилии Казанцев. На него показал Иван Андреевич, помирая. Батьке показал, ну, а батька мне. Ночью мы были у него. С ночи все осматривали: тракт, деревни. Нет следов. Ну да отыщутся следы...
Он погрозил кому-то пальцем, наверное, видя перед собой опять Пашку Бухалова:
— Связи есть у этих варнаков со здешними. Прощупаем, допросим. И Пашку, и тех, кто приговор не подписал. Ну и подозрительных темных людей. Есть они у нас на заметке. Вот приедет в Шиндяково сейчас следователь Перфильев, посоветуемся.
Никон Евсеевич только мычал и тер потное лицо платком. И жутко было у него на душе. Невинен Пашка, уж он-то знал это. Но ладно, так и пусть. Верно, значит, раскинул умом Фока. На горлопанов падет подозрение. А Фока тем временем уйдет, скроется. Только что же это там на тракте случилось? Обещал Фока, что месяц не найдут Ванюшку. Отпустили сами или унесла лошадь? Вот ведь как может быть.
— Конечно, есть темные люди, — проговорил он нехотя. — Вон Калашниковы, скажем, в Острову. Может, даже кто из них. Напялили фуражечку, а с лица и они рыжеватые.
— Разберемся, — поднял ладонь Хоромов. — За то нам и деньги платят, чтобы люди говорили всю правду. Может, и Калашниковы. А может, и Буренков из деревни Золотниково. Три раза судим, есть покушение на убийство. Мало ли — сунул нож ему в руку тот же Бухалов: мол, свали — и будет тебе сыр да масло. Ну ничего, вот возьмем его, расспросим да на очную ставку с Бухаловым. Вы, Валентина Никоновна, знаете, что такое очная ставка? — спросил он громко, оборачиваясь к открытым дверям комнаты.
Валентина сидела, ушивала что-то, была тиха и неразговорчива.
— Где уж нам, — ответила не сразу, — в глуши живем сызмала...
Хоромов встал, прошелся по комнате, гулко бухая сапогами, ворочая голову в комнату Валентины, разглядывая на ее коленях исподнюю юбку.
— А вот что такое очная ставка: весной было дело. На Рыбинском тракте почтарей ограбили. Ну, деньжат малость, какие-то посылки. Через два дня с Карамелевым накрыли мы на станции Ломы подозрительного. «Кто таков, откуда?» — «Из Малаховки...» Ну, то да се, а Малаховка-то в соседней губернии. «Что здесь делал?» Сознался. У приятеля в гостях был. «Что пил в гостях?» — «Самогон...» Ну, самогон так самогон. Берем второго. «Что пил?» — «Елаху». Это по-ихнему, по кострюнинскому, значит, пиво. Сколько выпил, сказал. Где пили? В риге пили — это первый, а второй — в доме, мол. Свожу их вместе. Все заново и выясняется, что самогон пили, а не пиво
Он сел снова за стол, обвел глазами преснухи, бутыль пива, плошку, в которой темнели оставшиеся еще с зимы, трескучие, как снег под каблуками, огурцы. Никон Евсеевич предупредительно ухватился за бутыль. Но Хоромов отвел его руку властно:
— Хватит. Положено мне выпить столько, чтоб ни в одном глазу. Под «шафе» волостному начальнику нельзя. Дохнут в уезд, а там партячейка, и клади партбилет как пьяница и шкурник... А вот чаю выпью.
— Эй, Валентина, — крикнул Никон Евсеевич дочери. — Разгони-ка самовар, да поскорее.
— Счас, — нехотя отозвалась Валентина.
Хоромов пожевал огурчик, склонился к Никону, пошлепал его по волосатой ручище, уложенной между плошкой и бутылью:
— Ты вот молодец, Никон Евсеевич, слышал я. Потому и пообедать зашел к тебе. Сообразил быстро, как надо сейчас жить. Сообразил — и тоже на общее поле. Доволен твоим поведением. Потому как классу имущих да кулаков, иначе говоря, каюк. Повыведем их всех. Вон из Батмановского села всех кулаков выпроводили в Сибирь. И отсюда начнем вытряхивать. Одних в Сибирь, других под глаз сторожей, чтобы не натворили бед. Таких, как Бухалов. Сегодня он нас за ворот, а завтра ножом или гранату бросит. Так нам его раньше надо.
Он посмотрел на Никона Евсеевича, на его насупленные брови, вздохнул и прислушался к шагам Валентины в комнате.
— Уж, пожалуй, чай пить я не буду, Никон Евсеевич. А то Перфильев вот-вот в волость приедет. Теперь такая ли заваруха пойдет, только держись. Лошадку-то мне доехать.
— Непременно, Игнат Никифорович, — развел руками Сыромятов. — Айдате, дам приказ Трошке.
Они спустились по лестнице на крыльцо, и Никон Евсеевич проорал зычно:
— Трошка! Эй, Трошка, где тя черт носит!
Трофим, чистивший сарай из-под лошади, выкатился на улицу. В одной руке лопата, в другой — совок. Лицо потное — вокруг лица рой зеленых и синих мух.
— Запрягай лошадь, отвезешь товарища начальника на службу! Слышишь?
— Как не слыхать? — отозвался Трофим. — Раз сказал, тае, и запрягу...
— Тае, — буркнул сердито Никон Евсеевич. — Корову-то с молошником застили ли на двор?
— Как же, чай, по такой жаре они и сами лупят без оглядки...
Он хотел было вернуться в сарай, но тут Хоромов, как вспомнив, остановился:
— Погодь, Трошка. Не видел ли ты такого бандита, Казанцева?
Трофим встал, растерянно глядя на Хоромова, а тот погрозил пальцем:
— Чистосердечно чтобы, может, ты с ним тоже елаху сосал где-нибудь на тракте...
И засопел, довольный шуткой, стал перечислять приметы этого Казанцева, как будто сам себе напоминал лишний раз эти приметы:
— Коренаст, в черном пиджаке, фуражке, волосы светлые, редкие. Рыжеватое лицо. Усы есть, тоже рыжеватые.
Трофим затоптался на месте в недоумении.