Ищите ветра в поле
Шрифт:
И после этих слов распахнулась дверь, появилась на пороге теперь сама Калашникова — невысокая женщина в синей ситцевой мужской рубахе с длинными рукавами; наверное, надела первое попавшееся под руки. Волосы были раскинуты, и она придерживала их от ветра. Она была еще миловидна — с приятными ямочками на щеках, серыми глазами.
— Нам нужен Сахарок, гражданка Калашникова, — сказал Костя. — Сыновья ваши его в доме не видели. Может быть, и вы не видели? Может быть, и вам хочется, чтобы сыновья сели на скамью как соучастники банды Коромыслова?
И эта фамилия как ударила женщину —
— Да пусть они пропадут все... Пусть пропадут. Был здесь Сахарок. Вчера пришел, ночевал в сарае, вино пил. Слышала я, как говорили они. Про Москву, про Дорогомилову заставу, про воров с Марьиной рощи. Знакомые у них воры.
— Матка, — сказал угрожающе старший, — ты куда нас затягиваешь, в легавых?
— Я отвечу если, — сказала она. — Только слышала, как вы говорили. Я не спала ночь. Вы снова уйдете к блату, я слышала все...
— Заладила, — пробурчал младший. Он присел на ступеньку, взял снова в руки гармонь, но не заиграл, а только стал гладить кнопки. Старший стоял, смотрел на мать все так же угрожающе, но молчал. И это молчание ободрило Калашникову, она заговорила уже спокойнее:
— Вот с ними приехала. Дом купила, живем хорошо. Работают парни в Рыбинске на «паузках», ну, на разгрузке барж. А то на железной дороге. На свои деньги одеваются, к блату не идут. Хоть и плетут вокруг нас и то и это. Чуть что — сразу на нас, мол, они, Калашниковы. И на меня плетут, будто самогон торгую. Верно, варю брагу — что я, не имею права? У нас не город, магазина нет. А парням надо выпить после работы или в праздник. И человека прохожего — попросит — угощу. А не шинкарка, как говорят... И не воры у меня ребята.
— Мать, — уже ласково и грустно протянул младший, — что ты завелась. Это же милиция. Она слову не верит.
— В Судилово пошел Сахарок? — спросил Костя. — Это точно?
— В Судилово, — подтвердила мать. — Там девица Ефремова Лидея утонула, двадцати лет. Вошла в реку будто бы с девочкой малой на плечах. Как закричит вдруг, а что — не поняли на берегу. Девочку кинула назад, а сама под воду ушла. Бросились за ней, ан только на третий день нашли. Какая-то нечистая сила, считают тут, свечи ставят в церкви, молятся и боятся близко к реке даже подходить. Пошел на отпевание Сахарок ваш. Пьяный он очень был, кричал громко. Вот и слышала.
— Ну, спасибо вам, Мария, как вас по отчеству?
Она засмеялась, покачала укоризненно головой:
— Да меня никто здесь по отчеству. Просто Манька Калашникова...
Костя оглянулся на братьев:
— О чем говорил с вами Сахарок?
— Про Москву...
— И только?
— Ну еще, что сбежал он из поезда на ходу и как вот теперь собирается в Рыбинск.
— Про друзей своих не упоминал?
— Нет, — покачал головой старший. — Говорил, что один он шел. Это хоть сведите нас вместе, правду говорим... — Он надел кепку. — Так можно нам в Рыбинск-то?
— Отчего же, — ответил Костя. — Пока можете идти...
Парень удивленно уставился на него:
— А протокол, допросы? Хоромов вон к Желтому морю обещает всякий раз. А где оно, мы и не
— Да оно же за Китаем за самым, — улыбнулся даже Македон. — Плавал я там на своем «Баяне» до японской войны. Никакое оно не желтое, ну, мутное только, ила много от рек китайских бежит в море. Вот и зовется. Я матросом служил в дальневосточной эскадре.
— Может, чайку или бражки? — вдруг сказал младший. — Я-то погодя пойду. Через пару часов. Могу и угостить...
— Нет уж, — сошел с крыльца Костя. — Нам не до бражки. У нас ведь свой хлеб.
— Да уж, — проговорил как-то задумчиво старший, — конечно, у вас свой хлеб.
Они снова спустились к лаве и только на середине ее, над рекой, услышали снова звуки гармоники и такой же вялый и равнодушный голос младшего:
Эх, сыпь, моя гармошка, Сыпь, моя частая...2
Камень возле церковной ограды, на который сел Костя, был раскален солнцем, как чугунок с картошкой, который только что ухватом вытянула из печи стряпуха. Костя поерзал, вжав лопатки в выбоины кирпичной стены, стал ждать.
Македон забрался на телегу, стоявшую возле старого дуба с такой густой листвой, что она закрывала полцеркви с ее куполом и зачернелой, засиженной птицами колокольней. Он сидел и мирно разговаривал со стариком, лежавшим на охапке травы. Вася стоял на паперти среди нищих, что толпились возле дверей. А Сахарок был в церкви, как успел выяснить Вася. Сахарок сейчас стоял в толпе и слушал отпевание. Может быть, ему была близка та покойная, или же захотел помолиться богу, или же там, в толпе печальных людей, в это время шарил по карманам.
За стеной, на погосте, меж крестов и склепов, тоже бродили нищие и странники, и голоса их, невнятные, безумолчные, напоминали воркотню голубей на колокольне.
Из приоткрытой двери церкви источался ладанный чад, слышался гулкий бас попа, бормочущего над покойной. Виднелись спины, виднелись платки, картузы мужиков. Свет дня, проливаясь из решетчатых узких окон в алтарь, высвечивал оклады икон, серебром отделанные, а лики святых оставались в тени и были незаметны. Возле церкви бродил праздный люд: старухи с полевыми цветами, нарванными неведомо для каких покупателей, пьяные старики, босоногие ребятишки, назойливые, как мухи. Около ограды съехались табором подводы, и лошади мотали головами, доведенные до отчаяния мошкарой, дергались то и дело, и тогда оглобли трещали, скрипели натужно колеса, и откуда-то с другой стороны ограды, от тени деревьев, неслось пьяное и ленивое:
— Н-но, дьявол, пождать не можь... Счас отпоют, и поедем.
Из-за ограды, покачиваясь, вышел какой-то старик — из карманов его пиджака выглядывали «налепыши», большие восковые свечи для церковной службы. Он неторопливо поднялся по размозженным каменным ступеням, скрылся в притворе. Эти восковые свечи, как видно, купленные церковным старостой где-то в ларьке, заставили вспомнить о монетке, испачканной в воске. Привиделось лицо трактирщика. Вот он подкидывает ее, осматривает с подозрением: «Не из церкви ли она?»