Ищите ветра в поле
Шрифт:
Нет, неспроста этот воск в доме костлявого. Из церкви она, конечно же.
Костя пошаркал спиной, прогоняя нервный зуд во всем теле, прогоняя беспокойство, которое всегда являлось, когда надвигался момент взятия преступника, и оглянулся, уловив хор голосов. За селом, в овраге, за низким забором, дымил кирпичный заводик. Видны были головы кирпичников. Они то подымались, то опускались. Месилась глина для будущих кирпичей. Ходили по яме мужики и бабы и пели, складно и хорошо:
Ходи пол и потолок, ХодиИ захотелось Косте к ним, туда, в эту мягкую, липкую яму, ходить тоже заложив за спину руки, распевая эту забавную песенку. Он ругнул себя и опять пошаркал спиной об ограду, ощутил холод. Похоже, там, за ней, меж крестами и склепами, бурлила черная ключевая вода, подымалась к этим вот железным и острым прутьям.
Появился церковный староста уже без свечей-«налепышей». Сам с собой заговорил:
— Красивая была да ласковая. А вот не помиловала и ее кара божья, утянула — и баста... Хоть урод, хоть в прелестях, вроде цветка... И-эх, едрена голень...
И глянул на Костю. Костя отвернулся, уставился на вывеску над парикмахерской. Крупными буквами было написано по железу: «Парикмахер по свадьбам и вечерам. Стрижка, бритье губ».
Прочитав, он провел себя по щеке — подумал: тоже бы побриться, не догадались у Волосникова попросить бритву. И Македон в щетине, и Вася.
Прокатила подвода с мешками, подняв пыль, ею заслонив паперть и Васю, и тут же послышалось:
— Выносят, выносят...
Старухи с цветами проворно прыснули в стороны, затихли сразу мальчишки, до того валявшиеся в пыли вроде бродячих щенков. Из открытых дверей выдавились слушавшие отпевание. Похоже, все они там в церкви причастились сладким вином и теперь вот вытирали губы, переводя дух от крепости этого вина. Навстречу им вкатилась с площади толпа — шумная, взмахивающая руками, теснящаяся с упорством и нетерпением.
В такой же день уносили мать Кости — было тоже сонно и душно, и небо чернело, вились ласточки над колокольней, причитали голуби, ныли нищие, и крышка гроба выплыла на дорогу, как перевернутая лодка...
Но вот и Сахарок среди всех в толпе, а рядом Вася и его рука на локте Сахарка.
— Давай выходи, — услышал Костя голос Васи. И Вася, и Сахарок спустились по ступеням на площадь, все так же, как два приятеля. Точно дурно стало в церкви Сахарку от ладанного духа, от шмелиного бормотанья попа, от одеколонной и нафталинной духоты — вот и повел его приятель в холодок, под дуб, может быть.
Сахарок невысокий, ладный, в коричневой драной рубахе без пуговиц, курчавый мелкий волос, как у цыгана. И лицо смуглое, симпатичное, скалящееся весело и пьяно, ничуть не встревоженное, беспечное. С улыбкой смотрел он на Васю, а тот, клоня голову, спросил его:
— Где волостная здесь милиция, знаешь?
— Это зачем же? — ответил Сахарок. Да и голос у него тоже был весел и беспечен. — Ремни там с меня вить, что ли? Или корзины плести?
Он на какую-то долю резко обернулся — движение карманного вора в толпе, взявшего солидную «кису» у зазевавшегося гражданина и собирающегося юркнуть в толчею. И увидел
— Не за того приняли, граждане, — закричал он в толпу, шарахнувшуюся в стороны разом, хотя ни криков, ни выстрелов не было. — Клянусь словом порядочного человека.
Костя подтолкнул его, и тот со смиренностью послушника пошагал вдоль ограды.
— Где ты с порядочными сидел? — донеслось из толпы насмешливое.
— Из конокрадов, поди, — вставил другой.
— А то и по Ванюшке слезы, — добавил еще кто-то задумчиво. — Может, и он энта полоснул. Ишь шустрый какой, сапоги лаковы...
Сахарок обернулся и оскалил зубы по-собачьи, и хрип горла был схож с коротким собачьим рыком.
3
Они собрались в кабинете начальника милиции уже соседней с Хомяковым волости и молчали. Македон, закатав рукава верхней тонкой, из сатина, и нижней матросской рубахи, растирал локоть — зашиб, спрыгивая второпях с подводы. Вася вроде бы безучастно смотрел в открытое окно во двор, заросший акацией. Костя привалился к холодным изразцам высокой печи с медными крышечками отдушин и разглядывал сидевшего посреди кабинета на стуле Сахарка.
— Так кто же очистил лавку и марфинскую церковь? — спросил он. — Где деньги, материя, часы, папиросы «Сафо», порошок зубной «Калодонт»? Вино, понятно, выпили. И пряники съели. А вот вещи?
— Откуда мне знать, — улыбнулся Сахарок, его глаза сощурились, он оглядел агентов, пожал плечами. — Прыгнули из поезда, признаюсь. Шли ночью, прохладнее потому что. Днем спали в ямах у костра.
— Так мы и поняли, что вы по ночам, вроде коростелей, бежите. Только не прохлада, а чтоб люди не видели.
Сахарок подвинулся на стуле, но не отозвался, тряхнул копной черных волос.
— А землемера кто? — спросил Костя. Но не ожидал, что так встрепенется задержанный.
— Это мне не клепайте! — закричал он, вскинув голову, подавшись вперед. — В Рыбинске лошадей увел с базара, признаюсь. Одну бросил посредь улицы, а другую отвел к девкам, к татарской церкви. Там у них в комнате за печь поставил. Потеха... Стоит и жует их сенники, а они визжат...
Он ухмыльнулся, но молчание прогнало ухмылку, заторопился:
— А то сопру с телеги на базаре что-нито. Бидон молока или стяг мяса. Веселый я человек потому что. А землемера не трогал...
— Откуда узнал, что тронули землемера? — спросил теперь Вася. — Не покойная сообщила в церкви?
— В церкви услыхал. Не от утопшей, а от живых людей. Не меньше, чем про утопшую, болтали там, в церкви-то. Мол, с попом аль без попа понесут того землемера на свое место?
— А кто же тогда? — опять задал вопрос Вася.
Сахарок быстро глянул на него, опустил голову. Руки сцепились на заляпанных краской штанах. Похрустел пальцами — нет, волновался Сахарок. Не было ему весело, хоть и скалил поминутно свои крепкие и белые, не по уголовной жизни, зубы.