Ищите ветра в поле
Шрифт:
— Слыхать слыхал, а кто — не указали. А иначе ответил бы. Что мне. Я же понимаю, что это ваша работа...
— Скоро понесут и землемера, — проговорил Костя. — Как эту вот двадцатилетнюю. Хотел он хорошей жизни людям, а его за это ножом в бок. Так кто же его?
— Откуда мне ведать, — отозвался со злобой Сахарок. — Ищите...
— Да, будем искать, — буркнул уже Македон, раскатывая назад рукава рубахи. — Не твоя это забота.
— А что же я тогда сижу здеся? — вдруг с радостью вскричал задержанный. — Тогда выносите суд за лошадь, которую у девок оставил.
—
Сахарок покосился на Васю, говорившего эти слова, втянул воздух ноздрями, тихо сказал:
— Там я вместе со всеми... От сыщика уходили.
Костя прошел к столу, сел, достал из кармана карандаш, четвертушку бумаги. Сахарок поджал ноги, сказал, снова веселея.
— А вас, гражданин начальник, я хорошо знаю. По одному делу меня держали там, у вас в губрозыске. В ночлежке «Гоп» вы меня вытаскивали из-под нар. Будто я с мужика сапоги спер. Отпустили потом, потому как сапоги те я в карты выиграл у мужика, а он пожаловался. Вошли вы в мое тогда положение, отпустили...
— И сейчас надеешься? Ну, хватит, — устало сказал Костя. — Передохнуть нам надо. Третьи сутки идем за вами.
— А что рассказывать?
— Как бежал из поезда. С кем бежал. Ну, с кем мы точно знаем: Захарьинский, Коромыслов.
— Это какой Коромыслов?
Сахарок оглядел агентов, вошедшего начальника волостной милиции — высокого парня, перепоясанного портупеей, в синих ярких галифе.
— Там он под фамилией Казанцев, а на деле Фока Коромыслов, которого не можем отыскать с двадцать третьего года.
— Не знаю. Казанцев был с нами. Раньше не знавал я его. Не встречались ни в шалмане, ни в тюрьме. И на стреме при нем не стоял.
— Рассказывай! — снова потребовал Костя. — Как брали церковный «воздух»? Как очистили лавку? Как убивали землемера?
Сахарок вскинул руки, как защищая лицо от удара кулаком. Поддерживая стул, перебежал к столу, сел и близко глянул Косте в лицо:
— Не убивал я землемера. Вот те крест...
Перекрестился и снова уставился на Костю, ожидая, что появится на его лице: поверит ли словам или нет.
— Не за кражу бидона с молоком мы тебя взяли, Сахарок, — сказал Костя, записывая дату этого жаркого июльского дня. — Церковь, магазин, землемер. Полная катушка ниток.
Сахарок ударил себя в грудь кулаком, закричал с тоской и яростью:
— Не убивал, хошь чем поклянусь. Вешайте вот счас, все одно в петле то же скажу. Что в Рыбинске — было дело с лошадью, в магазине был и в церкви тоже. А землемера не знаю.
— Где духи, шелк, часы, взятые в магазине? Где деньги из церкви? Куда девали? И где твои дружки? — вот что нам надо знать, Сахарок, да побыстрее. Выкладывай, для тебя же польза.
И Сахарок вдруг сдался:
— Вроде как на хуторе у Янсона духи. Федя ходил туда.
— Кто такой Федя?
— По Рыбинску знакомый.
Сахарок покосился на открытое окно. Оттуда послышался топот ног и долгий визгливый мужской голос:
— За ляжку он, за ляжку. Сволота этакая, раз не продал за его цену, он ее за ляжку, угнать чтобы это...
Стучали шаги внизу,
— Люблю смотреть, как щупают мужики ляжки лошадям. В ляжке у нее вся сила. По ляжке и ход лошади. Коль жидка...
— Тебя про дело спрашивают...
— А меня понесло к церкви, — как не расслышав голоса Кости, продолжал уныло Сахарок, и все крутил головой, и все присматривался к открытому окну, за которым лежала потерянная уже им солнечная, жаркая свобода.
— Бабка мне толковала, будто придет время и объявится Христос возле церкви. Выносить вот будут покойника от молнии, аль от воды, аль от змеи или петли, а он подымись вместо покойного, встань в гробу на плечах носильщиков и скажи: «Вот вам и Христос. Что вам от меня надо, народ? Вы молились на меня, и я пришел с милостью небесной. Что вы хотите? Что будете просить?» А я бы упал на колени, выпросил бы крылья от ангелов, чтоб над землей летать, над всеми чтобы высоко, чтоб люди как муравьи подо мной... И вот как отпевают где — так бегу, сил нет. Бегу, и стою, и жду. Знаю, что плела сказку моя бабка, а верю. Жду, что вот сейчас и вправду встанет кто-то, руки свои вытянет к народу да еще головы станет гладить.
— Хороша сказка, — похвалил Костя. — Ну, послушали, и ладно. Расскажешь потом кому-нибудь там, в допре. А сейчас нам не Христос нужен, а Захарьинский, Коромыслов и кто еще был.
Сахарок почему-то улыбнулся, может, снова вспомнил что-то забавное.
— Глушня слышит плохо. Предупреждал, что без команды будет стрелять. Браунинг у него. Новожилов еще был, — признался он. — Я с ним в Красном Холму повстречался в первый раз. Потом в Рыбинске на Вшивой горке пиво пили. На одной койке ночевали в Талгском подворье возле монастыря. У него девка есть, белая такая. Улькой зовут. Видите, ничего не таю. Как на духу. Запишите это, гражданин начальник.
— Сами к нему пришли или он вас ждал?
— Как идти на тракт, так к нему зашли. Он у одной бабы на квартире стоит, слоняется по свету белому, в «марафетку» играет на базарах, перепродает...
— Приметы его?
— Такой светлый, румяный, красивый. Лет двадцать пять, как и мне. В сапогах хромовых, в тужурке, в кепке.
— Коромыслова знал раньше ты сам?
— Коромыслова не знаю, — быстро ответил парень и отвел глаза. Задвигался на стуле, подпирало его беспокойство, заставляло шмыгать носом, ширкать сапогами по деревянному полу.
— Ну да, Коромыслов не Новожилов. Можете в одну камеру сесть...
Сахарок снова вскинул голову, и в синих глазах мелькнула неприкрытая тревога. Он вытянул шею, стал говорить поспешно, как боялся, что, остановись он хоть на мгновение, его прервут, не будут больше слушать:
— Казанцев Федя с нами был. Он верховодил.
— Значит, Федя он? — прервал его Костя. — Ну, давай, давай. Пусть будет Федя, нам-то все равно, какое у него имя. Их у него десяток, наверное, перебывало за эти годы. Он это на тракте с ножом?