История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
Толпу словно сдунуло с площади. Один Афоня, опустив руки, стоял посредине мостовой.
— Афоня! Афоня! — это был Вовкин отчаянный крик.
— Афоня! — более взрослый и требовательный голос с противоположной стороны — голос Ильи. И еще другие голоса: «Афоня!», «Афоня!».
Афоня вертел своей головой-одуванчиком. Афоня — дурачок, не видит он, что ли, как мчится на него потная, грудастая конная десятка, как дробно стучат копыта?
Стоит Афоня посреди площади, и глаза его озаряются — но чем? безумие или
— Афоня! — зазвенел плачущий Вовкин голос.
— Беги же, беги, дурной! — с другой стороны.
Афоня поднял сжатый кулак и потряс им. Он вскинул голову и распахнул руки — для объятия или для распятия? Он крикнул: «Да здравствует…» И копыта смяли его. Передние ряды казачьего эскадрона отбросили одинокое разбитое тело, которое только что танцевало на площади, вроде прекрасного воздушного шара, ласкового ко всем. Эскадрон промчался, и уже ничто не дрогнуло в его едином твердом строю. В голове Ильи пронеслось болезненно, как невозможная гримаса на чужом лице: «Упали и разбилися…»
Илья пошел не домой, а прямо к ней, к Верочке, дочери учителя, в сад. Все, что творилось в мире и радостного и беспокойного, не имело касательства к его любви, которую он сохранял в чистоте. Все тряслось, все рушилось: законы, установления, состояния, привилегии и звания, государство и традиции, но в хаосе цвел маленький садочек, и там жила его любовь.
Он бросил камешек в окно и отошел за ствол яблони. Верочка выбежала из дому. Осмотрелась и пошла по дорожке.
— Илюша, где ты?
Он вышел из-за дерева и стал целовать ее руки, лицо…
— У тебя такой вид. Что-нибудь случилось?
— Да так… — Он сморщил лоб. — Там, на площади, Афоню-дурачка казаки… конями затоптали.
— Боже, зачем им? Такая свобода, и вдруг… Бедный Афоня! Я так живо представляла его по твоим рассказам…
— Уедем со мной. Я буду работать… Я тебя никогда не оставлю.
— Нет, без папиного согласия… Я у него одна. И мне рано еще.
— Хорошо. Я пойду к твоему отцу и скажу. Мы должны обручиться.
Она отрицательно покачала головой.
— Твои споры с папой… Он негодует: как можно требовать прекращения войны?! Он скажет: надо снять с себя студенческую тужурку и крепко держать винтовку в руках, пока на полях сражений льется русская кровь.
— Если ты тоже так думаешь, я пойду в армию.
— Нет, Илюша. Сейчас не 1812 год. Я совсем не хочу, чтобы ты сложил голову неизвестно за что.
— Ладно, — решился Илья. — Жди меня здесь.
— Виктор Максимович, я к вам, разрешите?
Учитель сидел за большим столом, на котором были разложены книги, бумаги, стояла мраморная чернильница. Он повернул голову к Илье — лицо породистое, прямой нос, глаза серые, сумрачные.
— Заходите, заходите, молодой
Илья сел на краешек.
— Что скажете приятного?
— Я люблю вашу дочь, Виктор Максимович!
— Большая честь.
— Я хочу, чтоб вы знали, что я ее никогда не оставлю. И прошу ее руки.
— Скажите, какая деликатность… в наше грубое время! И какая нынче поспешная молодежь! Вы сами еще ребенок, а уж хотите жениться.
— Я студент-медик.
Учитель взял со стола бронзовую статуэтку бегущей девушки и стал вертеть ее между пальцев.
— А кормить… На что вы собираетесь кормить свою супругу?
— Устроюсь по вечерам работать.
— Миленькая жизнь. Идет кровопролитная война, а вы мечтаете о семейном счастье. В стране голод смотрит в глаза… Это безответственно, молодой человек.
— Я все продумал, господин учитель.
— Между прочим, каких вы придерживаетесь взглядов? Монархических, эсеровских, или вы эсдек?
— Я не интересуюсь политикой. Врач должен лечить больных, кто б они ни были: буржуа, дворяне или рабочие, ловцы на Каспии.
Учитель усмехнулся:
— Где нам до дворян! Вы — из пролетариев. Вам безразлично, по какому пути пойдет Россия?
— Россия — свободная республика, и этого довольно. Будет Учредительное собрание. Оно все продумает.
— Россия — волнующийся океан. Как я могу отдать вам свою дочь?! Это все равно, что я взял бы и… — он швырнул статуэтку в слабо освещенный угол кабинета. — Моя дочь не статуэтка!
— Я тоже так считаю, — Илья поднялся с кресла. — Жизнь меняется. А вы этого не хотите признать.
— Да, распалась цепь времен, — сказал учитель самому себе.
— Прощайте, — Илья повернулся и вышел.
Уже более полугода Николай Алексеевич жил дома, встречался с людьми и делал то, что подсказывала совесть, а все же… все же чувство недовольства собой, непривычное для него, являлось — и не редко. И это при всей-то его занятости! С промышленниками разговаривать он не научился. Не хватало у него терпения. Да и они волком глядели, а ведь пора бы взять в толк: не прежнее время, порядки не те и люди изменились!
Подчас его одолевали странные сны: большие уловы, рыба — горами, и бьют хвостами осетры, мечутся, и вся гора рыбная шевелится, стонет, и он стонет вместе с ней. А жена толкает под бок, он откроет глаза и вновь — тот же сон. И казалось, вздымаются тяжелые зеленоватые воды Каспия, захлестывают его подчалок и его с головой накрывают, а он силится выбраться… Да, море, лов звали его, томился он в городе.
Лучшие часы его были, когда отправлялся с группой рабочих за город, учил стрелять из винтовок. Винтовочек потихоньку-полегоньку прикапливали, хотя стреляли, осторожности ради, холостыми.