История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
То ли вечерний ветер выжал у него слезы из глаз, то ли жалость к себе?.. Еще столько несделанного! Эта несчастная сцена с папа… Где в повести радость? Где страдание? А смешное? А милое и грустное? А наблюдения — глубокий источник?.. Противоречия души, смена противоположных состояний — сильнейшая сторона «Детства». Не выпустил ли он из рук этот рычаг в «Отрочестве»? В «Детстве» нет и звука о ненависти, в «Отрочестве» этот яд должен на миг отравить читателя. Все, каждая мысль, каждое чувство должны найти жгучее, окончательное выражение. Все, вплоть до сомнений в боге. Вплоть до сомнений в боге! Все! Все! Все! До конца!
Он почти бежал… Листья, оторванные резким ветром, неслись
Он прибежал домой, но осадил себя, как коня на скаку. В нем скопился сгусток энергии и было страшное напряжение. Ванюша напугался бледности его щек. Внешне он был спокоен. Скинул с себя сюртучок, сел за стол. Казалось, прошло то время, когда для сочинения отдельных сцен «Отрочества» надо было в себе сплавлять воедино все пережитые обиды, всю испытанную горечь, злобу, гнев, страдания, ибо только так можно передать человеческие страсти. Но вот вернулось это же состояние, и, хотя краски положены были густо — а он любил в необходимых случаях класть краски густо, очень густо, — он стал исправлять ранее написанное о столкновении Иртеньева с французом-гувернером.
«— C’est bien, — сказал он, догоняя меня. — Я уже несколько раз обещал вам наказание, от которого вас хотела избавить ваша бабушка; но теперь я вижу, что кроме розог, вас ничем не заставишь повиноваться, и нынче вы их вполне заслужили.
Он сказал это так громко, что все слышали его слова. Кровь с необыкновенной силой прилила к моему сердцу; я почувствовал, как крепко оно билось, как краска сходила с моего лица и как совершенно невольно затряслись мои губы. Я должен был быть страшен в эту минуту, потому что St-J'er^ome, избегая моего взгляда, быстро подошел ко мне и схватил за руку; но только что я почувствовал прикосновение его руки, мне сделалось так дурно, что я, не помня себя от злобы, вырвал руку и из всех моих детских сил ударил его.
— Что с тобой делается? — сказал, подходя ко мне, Володя, с ужасом и удивлением видевший мой поступок.
— Оставь меня! — закричал я на него сквозь слезы: — никто вы не любите меня, не понимаете, как я несчастлив! Все вы гадки, отвратительны, — прибавил я с каким-то исступлением, обращаясь ко всему обществу».
Ночь застала его за столом. Но он не работал ночами. Он был как солдат, который с приходом ночной мглы оканчивает бой, а с рассветом начинает его. Это была битва с собственной умственной усталостью, с мертвенным застоем слов, подобным старице — остановившейся заболоченной реке, работа с глиной, с камнем, который должен вздохнуть, двинуться и заговорить.
В половине первого Лев Николаевич разделся и повалился в кровать. В пять утра он был уже за столом и с мстительным наслаждением писал о том, что тогда им был сделан «первый шаг к религиозным сомнениям, тревожившим» его во время отрочества, и что «мысль о несправедливости Провидения», пришедшая ему в голову «в эту пору совершенного душевного расстройства и суточного уединения, как дурное зерно, после дождя упавшее на рыхлую землю, с быстротой стала разрастаться и пускать корни».
У него уже не было желания кричать: «Бога нет!» Бог есть, сказал он себе, но то настроение, которое он хотел описать, завладело им. Он испытывал тяжесть в душе, как если бы все то обидное, о чем он писал, случилось с ним самим, и не когда-то, а сейчас, сию минуту.
Среди главок, которые должны были передать несчастье подростка, лишь одна — «Единица» — вызвала у Льва Николаевича улыбку. Она была написана месяцы тому назад, но Толстой оставил все так,
Он прекратил ухаживание за Теодориной. Навещал сестру, но зачастую отвечал ей невпопад. Мысли были напряжены, как и день, и неделю перед тем. Он не разбирал, что ест и пьет, что подают ему.
— Так можно свихнуться, — сказал Ванюша.
Лев Николаевич посмотрел на него сжав губы, и тот счел за лучшее ретироваться.
Толстой написал главу «Ненависть», в которой дорисовал портрет нового гувернера и позволил себе немножко порассуждать. Он отрицал существование тех форм ненависти, о которых писали обычно, хотя и был не прав в этом отрицании, и сосредоточился на одной особенной, наиболее сложной форме ее: на «той ненависти, которая внушает вам непреодолимое отвращение к человеку, заслуживающему, однако, ваше уважение, делает для вас противным его волосы, шею, походку, звук голоса, все его члены, все его движения и вместе с тем какой-то непонятной силой притягивает вас к нему и с беспокойным вниманием заставляет следить за малейшими его поступками».
А Володя? Толстой с истинным удовольствием рисовал портрет Володи и даже решился на прямое определение сущности старшего брата: «благородно-откровенная натура». Но все же просилось наивозможно резкое и впечатляющее изображение этой Володиной сущности. И Лев Николаевич с воодушевлением стал поправлять, а где и писать заново о ссоре братьев, о том, как Николенька, кругом виноватый, думал, выходя из комнаты? «Ну теперь все кончено между нами, мы на век поссорились», и как вдруг Володины благородство и простота положили конец ссоре.
Толстой закончил сцену и словно кому-то невидимому удовлетворенно кивнул в пространство, Портрет Володи был дорисован. Впоследствии в Володиной жизни случатся разные новые происшествия и в нем появятся новые черты, но это другое дело. Однако почему, подумалось Толстому, эта глава «Старший брат» стоит после восьмой, а не ближе к началу? И как много еще в повести разбросанного, хаотичного, не распределенного по главам, не приведенного в должный вид! Одни куски вообще не имеют названия, и неизвестно, куда их деть, если они имеют смысл, другие взывают к тому, чтобы было изменено название глав. Например, теряют смысл названия «Новый гувернер», «Разговоры», «Новый образ жизни», «Странная новость» — может быть, этой главой и вовсе пожертвовать? Это только спустя некоторое время — время усиленной работы — последовательна, выстроились главы: «Единица», «Ключик», «Изменница», «Затмение», «Мечты», «Перемелется, мука будет», «Ненависть». А пока надо было отбирать и строить, строить…
Он устал от «Отрочества». Оно надоело ему безмерно. Усталость затмила ему глаза, и повесть стала казаться ничтожной, ненужной. Достоинства ее словно ушли с глаз долой. Как и перед окончанием «Детства», Толстой думал: жалкая вещь! Зачем все это?.. Кто станет читать? Пустой роман, пустое тщеславие!
Ему все еще представлялись куда более значительными рядом с «Отрочеством» «Роман русского помещика» или даже «Записки кавказского офицера». В «Русской помещике», думалось ему, великие вопросы о помещике и крестьянине, о горьких разочарованиях, но и о смысле жизни помещика. Да и только ли помещика? Самые насущные и глубокие вопросы русской жизни — вот чем должен стать «Роман русского помещика»! А «Записки кавказского офицера»? Все геройство и вся грубая проза жизни русского солдата и офицера на Кавказе, бедность, зависимость, бессмысленная гибель одних, тщеславие, а подчас и та же гибель — других. Солдатские типы. Печальные истории… Он нервно листал рукопись. Начало уже есть: ну хотя бы «Поездка в Мамакай-Юрт» — чем не начало?