История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Бакинский Виктор Семёнович

Лев Николаевич вдруг отчетливо подумал, что «Записки маркера» помогли ему лучше понять себя. Через Нехлюдова он не только лишний раз осудил в самом себе порочную сторону жизни, но и представил ее картинно, во всей той гибельной реальности, которую она имеет для других и еще может иметь для него. Пусть он не отделался от всех своих слабостей, но с написанием этой вещи он полней осознает свой долг, свое назначение. Ибо, если он может поведать людям что-то важное, он исполняет назначенное ему в жизни. Писать — не это ли и назначено? Не это ли главное для него? Он быстро поднялся, ободренный. Приоткрыв дверь, он почти весело начал свои обычные гимнастические упражнения, с

наслаждением вдыхая свежий воздух, массою накатывавший в комнату.

Рукопись, само собой, должна была попасть в Петербург. К Некрасову. С письмом. Он писал, наморщив брови, и казалось, выражение его лица отразилось в письме. Ибо он с обычной своей решительностью просил оставить вещь «в совершенно том виде, в котором она есть». «Ежели-бы Цензура сделала снова вырезки, то, ради Бога, возвратите мне статью или по крайней мере напишите мне прежде печатания».

…Миновал сентябрь. Толстой проводил в дорогу Машу с Валерьяном. Он любил сестру, но сердечных отношений с ней так и не удалось наладить. Более того, незадолго до ее отъезда он поссорился с ней. И на душе осталось такое же грустное чувство, как по отъезде Николеньки. Валерьяну он дал согласие на продажу старого яснополянского дома. Будь что будет…

Пятигорск опустел. Листва на акациях желтела. Пустынно. Где те августовские дни, когда пестрая толпа заполняла бульвар, сплошным потоком двигались навстречу белые платья, лучились лукавые девичьи взгляды, воздух был наполнен веселым смехом, звуками голосов… Лев Николаевич присел на скамью у верхнего грота, возле Елизаветинской галереи. По земле, по белому камню бегали грустные осенние муравьи. Они жили своей хлопотливой предзимней жизнью. Прорывали ходы, делали запасы. Небо было синее, трава под ногами — еще зеленая.

Близился отъезд. И Льву Николаевичу стало так одиноко… Глядя на этих деятельных муравьев, на зеленую траву, он вспоминал свои дела… Он едва ли не последние деньги отдал местной девице Аксинье. Глядя в ее неробкие серые глаза, он сказал; «Поедем со мной. За Грозную. В станицу Старогладковскую. Ну как?..» — «Посмотрю», — ответила Аксинья. Но глаза ее сказали» «Нет».

Он тоже вроде большого трудолюбивого муравья. На днях поправил главу «Смерть бабушки» и назвал ее просто «Бабушка». И еще надо дописать «Девичью». Приход Василия, разговоры…

Он пожертвовал ради композиции, действия, соразмерности частей, как, впрочем, и соразмерности диалогов и повествования, многими отличными сценами и описаниями. Но одно из них — как было не пожалеть о нем!..

Это было очень живое и остроумное описание, касавшееся проекта воспитания детей, который новый гувернер решил предложить вниманию бабушки. «Он долго читал бабушке свой Projet, написанный самым напыщенным языком, и бабушка осталась им весьма довольна. Сколько я ни напрягал свое внимание, чтобы понять сущность этого Projet, я ничего не понял, кроме того, что этот человек очень мало будет заботиться о нас. Он, как кажется, воображал себя каким-то Fenelon’ом, а нас наследниками престола или принцами французской крови, и бабушке такое направление в нем, как кажется, очень нравилось». Эти строки выпали. Мысль Толстого все время шла вперед, создавала новые образы, и он редко восстанавливал выпущенное. Да он и не очень ценил и развивал в себе дар юмористического описания, который был в нем так хорош, хотя сатирик в нем остался жить навсегда. И значение целого в его сознании подчас слишком преобладало над частным… и он опустил отличный абзац.

Он подумал, что каждая глава должна быть не только заметной, но и заветной для читателя. Когда смотришь по строчкам, по словам… Даже среди

готовых глав нет ни одной, в которой не надо было бы что-нибудь сделать. Надо переписать повесть. Всю, от начала до конца. И выстроить.

Словно взвалив груз на плечи, встал со скамьи, поднялся к Провалу. С этим же ощущением груза за спиной смотрел на голубую воду в Провале, сильно отдававшую сероводородом, и летающих голубей. У этих своя жизнь. Странная. И у человека странная. Вот так и летаешь меж скалистых стен Провала. Иной раз и на волю вырвешься. Хорошо, когда можно вырваться.

Он спустился к нижнему гроту. Перед гротом была каменная площадка, устроенная ресторатором, возле площадки — неотцветшая крапива, кусты зрелой волчьей ягоды. А в Москве и Туле уже осень, дожди…

5

Положение его все еще было неопределенное: начальство упорно не давало ни офицерского чина, ни отставки, ни отпуска в Москву. Дела его некоторым образом упирались в распоряжения самого царя. Майор Дагестанского пехотного полка Иван Либерих сообщил ему, что в штабе начальника артиллерии отставка его задержана. Задержана на основании высочайшего приказа, запрещающего делать военным чинам какие-либо отставки впредь до окончания «турецкого вопроса».

«Турецкий вопрос» означал не что иное, как войну против Турции и ее союзников — Англии, Франции и Сардинского королевства. Собственно, Турция не очень спешила с войной, и, возможно, по мнению некоторых историков, войны бы не было, если бы не злая воля английского и французского правительств. Но, так или иначе, четырнадцатого июня этого (1853) года царем Николаем был издан манифест о занятии русскими войсками Дунайских княжеств, а совсем недавно, четвертого октября, Порта объявила войну.

Эти новые события произвели на Льва Николаевича сильнейшее впечатление. Ему пришло на ум — раз уж отставка невозможна — перевестись в Дунайскую армию. Он колебался недолго и написал своему троюродному дяде князю Сергею Дмитриевичу Горчакову, прося его похлопотать перед другим Горчаковым, от которого все и зависело, Михаилом Дмитриевичем, родным братом Сергея Дмитриевича, ибо отношения Льва Николаевича с Сергеем Дмитриевичем были более близкими, нежели с его братом. К письму Толстой приложил ходатайство о переводе. Оно было адресовано официально: «Командующему войсками, расположенными в Молдавии и Валахии, Г-ну Генералу от Артиллерии, Князю и Кавалеру Михаилу Дмитриевичу Горчакову».

Ответа от Сергея Дмитриевича не пришлось долго ждать. В том же октябре месяце князь известил, что написал брату «родственно» и письмо послано вместе с его, Льва Толстого, докладной запиской.

Пришли деньги от старосты. Пора было расставаться с Пятигорском. Лошадь свою Лев Николаевич подарил молодому казаку.

Еще не доехав до Старогладковской, по пути, в станице Георгиевской, он возобновил работу над опостылевшим, ненавистным ему «Отрочеством», которое теперь иначе и не называл, как отвратительным.

На околице Старогладковской его встретил Епишка, Тот был после бани, распаренный, навеселе, рожа красная, лоснящаяся.

— Чего тебе у чужих маяться, — сказал Епишка. — Поживи у меня. — И широченной, как лопата, рукой взял казенную лошадь под уздцы, завернул, повел к своей хате.

Над станицей неслись слаженные звуки, казаки гуляли, пели:

Как пошли наши казаченьки Горами, долами, А за ними девчоночки С черными бровями…