История четырех братьев. Годы сомнений и страстей
Шрифт:
Алеша провел его к Володиной койке. Илья стоял недвижно. Лицо было серое, как это небо.
— Куда он ушел?
— Не знаю, — ответил Алексей.
— Мы с Верочкой говорили до полуночи. Я должен был сразу сказать Вове, что будем жить все четверо. Никто нам не поможет, кроме нас самих. Комната в Саратове за мной сохранилась. Да у меня и военком города знакомый. Прожили бы как-нибудь. Я буду работать и учиться.
— Сейчас поздно об этом… — сказал Алексей.
Несмотря на свой несуразный, смешной вид, Илья с этими его крупными чертами лица, крепкой шеей, волосами, падающими на лоб, был похож на Наполеона Бонапарта. Побитого Бонапарта. Он смотрел в окно. Зачем же были все муки и боль, если он не смог удержать
Он провел обеими руками по щекам:
— Мы должны найти его. Мы потеряли отца, брата, мать.
— Найти — это еще не все. Надо уговорить. Ты не знаешь Володьки.
— Куда он мог?.. Не догадываешься?
— Догадываюсь. Но он знает, поэтому не пойдет туда. Я без него не поеду в Саратов.
Илья повернулся к нему, и Алеша, хмурясь, встретил его взгляд.
— Не сердись на меня, Алеша, — сказал Илья.
Верочка, одетая, подошла неслышно.
— Я согрею чай. Я очень быстро… — сказала она.
По замкнутому Алешиному лицу Илья понял, что тот упущенный, не угаданный им смысл дошел и до Алеши. Но тут, его осенило горько: до Алеши он дошел раньше, да тот не решился высказать… Если бы и до него, Ильи, дошло раньше на сутки, на половину суток, на шесть — восемь часов!.. Почему-то вспомнилась та давняя удивительная пора, когда они жили все вместе, и его вновь обожгло стыдом.
— За две недели до смерти матери Володя увидел во сне, как она стоит на мосту, а мост подмыло волнами, и он рухнул, — вдруг сказал Алексей. Илья махнул рукой, отвернулся.
— С кем он дружил? — сказал Илья.
— Эти не помогут, не найдут.
Илья оделся. Обжигаясь, они выпили по стакану чая.
— Не вини меня, Алеша. И ты, Илюша, — сказала Верочка. — Я должна была подсказать первая. Если бы ты приехал один, может, ничего бы этого не случилось.
— Вы не виноваты, — ответил Алеша.
— Переверну всю землю, но найду! — Илья словно встряхнулся.
Перед входной дверью Алексей обернулся. Верочка стояла наверху, провожая их глазами. Он задержался на секунду, кивнул, и это означало: я не вернусь без Вовы.
…Втайне братья надеялись найти Володю в тот же день или назавтра. Они ошиблись, и закралось сомнение: Володя мог уехать из города. Да, тогда придется переворачивать землю. Тогда придется… Кто знает: что придется?..
Они жили как на биваке. Поздним вечером только и было сил — до постели добраться; а с зари возобновлялись тревожные цыганские поиски-блуждания по трущобам и клоакам большого, войной и блокадой разоренного города. Удивились: до сей поры по-настоящему города, и особенно черного двора его не знали!
И нашли все же. Лишь через неделю. Под вечер. В одном из подвалов, где ютились беспризорные. Рука у Володьки была перевязана у запястья грязной тряпкой. Так, объяснил он, растяжение жилы. Драка была. Не очень большая. Главное: боязно стать убийцей.
Старших братьев этими словами точно стукнуло по голове. Не сразу опомнились…
Вова молча, не прерывая, выслушал Илью. И не стал более ни расспрашивать, ни сопротивляться. Видно, и до него дошел тот ранее других, ранее Ильи угаданный, детским чутьем угаданный смысл. Он был доволен. Но подумал: всем вместе нам трудно будет жить. Илье трудно. Я пойду к тетке. И тут же пришло убеждение: недолго он проживет у нее. Убежит. Другого выхода нет. А Илья молодец.
…Они словно сошлись из дальних стран и сидели рядышком на той же Володиной койке и говорили о матери, об отце с Саней, о Николаше, который, конечно, со временем приедет в Саратов, о Фонареве,
И снова о театре и Орленеве, о профессии Ильи и пока еще неясном будущем Алеши с Вовой. По словам Ильи выходило, что даже на фронте случалось не одно тяжелое, похожее на кошмар, а подчас и очень странное, необыкновенное, даже смешное, и это смешное шло рядом с совсем не смешным, но ободряло, как ободряет дружба, которая между ними будет тем более тесная, что они братья…
Посвежело, и настал рассвет, а они и не заметили. Быть может, это была самая великая ночь в их жизни.
ГОДЫ СОМНЕНИЙ И СТРАСТЕЙ
ОТ АВТОРА
Жанр романа или повести о великом писателе, художнике, скульпторе утвердился в литературе, и доказывать его право на существование не приходится. «Годы сомнений и страстей». посвящены кавказскому периоду жизни Льва Толстого (1851—1853). Это первый — и не только в советской литературе — или один из первых романов о Льве Толстом. Я пришел к этой теме через многолетние свои историко-литературные и творческие опыты. Понятно, художественное изображение Толстого хотя бы и на протяжении всего лишь двух с половиной лет его жизни — своего рода сверхзадача, и речь может идти лишь о приближенном решении ее, о той или иной степени успеха.
Толстой всю жизнь был в поисках. Он весь — противоречие, весь — борьба. Тем и интересен. Но в этом и сложность воссоздания его образа. Конечно, и в противоречиях Толстого было свое единство, цельность могучей, львиной натуры, глубокого ума, творческого гения. Это-то я и старался в меру своих сил показать в романе.
Страстный ригоризм и аскетизм — и увлечение «приманками жизни», порождавшееся огромной жаждой жизни, как и многое другое, были одним из важных противоречий жизни и творчества Льва Николаевича, противоречий, без которых невозможно понять формирование его личности, понять его рассказы «Записки маркера», «Святочная ночь», многие страницы «Войны и мира», «Анны Карениной», «Воскресения»… Нравственные искания, неутомимая работа по самоусовершенствованию отнюдь не кончились в кавказский период, они продолжались в течение всей жизни Толстого. Но уже в ранний период Толстой сознательно, упорно, не жалея сил, вырабатывал в себе человека и писателя, и дать живое представление об этом поучительном примере — серьезная и увлекательная цель. Да и многие эстетические принципы молодого Толстого сохранили значение по сей день.
Мне хотелось нарисовать образ реального Толстого, и, естественно, я пользовался дневниками и перепиской Толстого с близкими и родными, воспоминаниями о нем, историческими материалами. Как и в каждом художественном произведении, в моем романе имеет место вымысел. Но я старался сообразовать его с личностью Толстого, как я ее воображаю.
По ходу повествования мне иной раз приходилось касаться тех эпизодов и лиц, о которых Толстой написал в рассказе «Набег», в повести «Казаки». Это необходимо было для сохранения целостности сюжетной канвы и изображения реальных условий жизни Толстого. При этом я, разумеется, избегал каких бы то ни было заимствований из текста Толстого и, где считал нужным, ссылался непосредственно на этот текст.