История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

Бакинский Виктор Семёнович

Червленная в то время не запомнила невзрачного на вид офицера, лишь промелькнувшего в станице. Но Лермонтов ее запомнил. Он помнил ее, когда переписывал «Казачью колыбельную». И когда сочинял «Героя нашего времени». Он описал ее в «Фаталисте».

Лев Толстой, даже самому себе еще неизвестный писатель и не офицер, не особенно задумывался, когда скакал равниной по направлению к Червленной. У него было одно ощущение: сорвался. А позже помнилось лишь: в станице познакомился с одной из тамошних, вольных в обращении — красное и белое на полуоткрытой груди, неизъяснимое сочетание русского и кавказского в тонких

чертах лица, как и у многих казачек, грация, сдерживаемая сила и порывистость в движениях, — пил, забываясь, вино, а потом ночью сжимал в объятиях гибкое и страстное тело женщины.

Туманным росистым утром конь, вздымая копытами легкие облачка пыли, мчал его, полного раскаяния и недоверия к себе, обратно, в Старый Юрт. Итак, порочная сторона жизни вновь захлестнула его, швырнула песком в глаза, и так же вновь он бежал от нее прочь, как от ненужного сна, стремясь вернуть упущенное — самого себя.

В свое время ему не так было обидно и жаль проигранных Огареву четырех тысяч, как этих восьмисот пятидесяти рублей, что он продул Кноррингу. Он не капиталист, чтобы бросаться деньгами! А более всего досадно… Не проходило, казалось ему, и двух месяцев чистой, наполненной жизни, как все летело вверх тормашками.

…Николенька только что вернулся с охоты, возбужденный и чуть усталый.

— Николенька… — сказал Лев, избегая его взгляда. — Я проигрался. И твои проиграл. И еще в долг пятьсот.

— Вот… уток настрелял… — сказал старший брат. И завозился, замолчал.

Лев отвернулся. И вдруг — прикосновение к руке. Он увидел перед собой смеющиеся глаза брата, сдержанную улыбку, так оживлявшую Николенькино лицо с несколько выдвинутой нижней челюстью, способное быстро принимать то задумчивое, то добродушно-ироническое выражение.

— Я все знаю, — сказал Николенька. И как бы удивленно поднял плечи. — Не унывай, Левочка. Что ж делать. Перемелется…

Это «перемелется», напомнившее дом, детство, разговоры и пересмешничанье братьев, пожалуй, больше всего растрогало Льва.

Нежничать — это совсем не принято было между братьями. Но Лев сжал Николенькино запястье. И они оба засмеялись. Они были выше тех передряг, которые других заставляют содрогаться и клясть судьбу.

2

— Костя Тришатный кланяется тебе, — сказал Николай Николаевич. — Он узнал о твоем проигрыше и говорит: «Пусть не падает духом. Все мы люди-человеки, грешные, слабые».

Младший брат посмотрел на Николеньку, покачал головой. Нет, он отвергает этот дурацкий взгляд (слово «дурацкий» прилепилось к Льву Николаевичу, и он часто употреблял его и мысленно, и вслух). Не станет он утешаться тем, что все мы слабые, грешные.

— Зуев и Олифер получили повод для разглагольствований, — сказал он, и перед ним сам собой стал образ Олифера с его круглым подбородком и суженным, полузакрытым — последствие контузии — глазом.

— Да. Зуев объявил громогласно: «Я недаром говорил о столичной молодежи…» Как будто здесь люди не занимаются тем же. Он большой резонер, Зуев. Как, впрочем, и Олифер.

— Я хотел бы почитать тебе из «Детства».

— Что ж, Левочка. У тебя есть общая цель?

— Да, сперва мы воспринимаем жизнь непосредственно, но она пишет в нашей душе свои письмена. А затем открываются два пути: либо к очерствению

и порокам, либо к углублению в себя, самоусовершенствованию и деланию добра.

Николай Толстой слушал и молчал выжидающе.

— Я не думаю, что есть универсальное определение детства, и пишу о том, что мне знакомо, — продолжал Левочка. — Люди нашего круга живут дурной жизнью, и так полезно вспомнить детство и те качества, которые впоследствии в нас исказило воспитание, быт! Я рад, что уехал на Кавказ! — сказал он. И тут же подумал, что не просто уехал… Нет, он убежал от обеих столиц, от профессоров, от любви, кутежей, долгов. Он изгнал себя на Кавказ!

— А тебе нравится Исленьев? Александр Михайлович? — Николенька знал, что предметом изображения Лев избрал их соседа по Ясной Поляне Исленьева и его детей, признанных по суду незаконнорожденными и получивших фамилию Иславиных. — Наш папа дружил с ним.

Лев начал глухо. Он читал долго. Страницу за страницей. Голос его набирал силу. Но именно в эти часы, когда он читал вслух старшему брату, он до мучительности отчетливо увидел все то слабое в словах, в построении фразы, чего не замечал ранее. Граница между тем, что было хорошо и что, напротив, следовало выжечь огнем, была резкая.

Он кончил. Оба молчали. Спустились сумерки, ночь. Горели свечи. Николенька сжимал пальцами подбородок.

— Не знаю, как назвать твою повесть. Или роман? — сказал Николай Николаевич. — Это исследование. Тут, пожалуй, все наше дворянство и Россия. Люди помельче и покрупней. Князь — и дворовые. Очень зоркий глаз. Если ты приходишь в общество, то каждый попадает под твое увеличительное стекло. Мне становится страшно от твоей наблюдательности. Ты подвергаешь анализу даже такой предмет, как улыбка женщины. И сколько нюансов. Боже мой! Ты обо мне не будешь писать? Пожалуйста, не надо.

— Не буду, — пообещал Лев. Лицо его осветилось сдерживаемой юношеской гордостью.

— Но у тебя и цепь картин. И портреты, портреты… Отличный рисунок. И живопись. Много деталей, заставляющих вспомнить Рембрандта или еще там кого… Например, как приказчик Никита Петрович, слушая папа, лицом не выражает ничего, кроме покорности, но, заложив руки за спину, усиленно двигает пальцами. И тем быстрей, чем больше волнуется папа. Таких подробностей бездна, и все они интересны. Ты великий психолог, Левочка. Когда ты успел?..

— Что ты сказал? — переспросил Левочка, стараясь продлить наслаждение от похвалы брата.

Николай Николаевич погрозил ему пальцем:

— Кто-то осуждал в себе тщеславие!.. — И после минутной паузы: — Люди молчат или прячут глаза, а ты знаешь, о чем они думают. И ты просто беспощаден. А в то же время… Как уместна эта «голубушка» в отношении maman и ее грустного личика! Или когда ты пишешь, как бы улыбаясь про себя: «Он даже сказал, что мы не дети, а медведи и что таких детей он не встречал ни в Саксонии, ни у Енерал-Спазина». Так, кажется? Он забавен и мил, твой Карл Иваныч. Выразительность у тебя!.. Мальчик делает промах на охоте, упускает зайца, и егерь Турок только и говорит ему: «Ах, барин!» Но… «Мне было бы легче, ежели бы он мне отрезал ноги, как зайцу, и повесил меня на седло…» И так сцена за сценой. Масса такого, что просто ошеломляет. Мечтания мальчика тщеславны, но зато как благородны!