История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1
Шрифт:
Пугачевъ.
Удивительное мастерство обнаружилъ Пушкинъ и въ обрисовк Пугачева. Въ пору романтизма, когда писатели особенно дорожили риторикой и эффектами, Пушкинъ сумлъ въ Пугачев понять и нарисовать не мелодраматическаго героя — а, просто, человка, съ человческими слабостями и достоинствами. Пугачевъ, въ его толкованьи, тмъ интересне для насъ, что къ обрисовк его души Пушкинъ приготовился долголтнимъ изученіемъ историческихъ матеріаловъ, записокъ и устныхъ преданій. Такимъ образомъ, въ характеристик самозванца сказался не только поэтъ-художникъ, инстинктомъ прозрвающій человческую душу, но и добросовстный ученый-историкъ. Благодаря такому соединенію точекъ зрнія, образъ Пугачева получился полный: Пушкинъ не умолчалъ о преступныхъ чертахъ его души (напр., о кровожадности), но сумлъ въ немъ найти широкія черты отваги, удальства и способность отдаваться благороднымъ порывамъ; въ немъ онъ уловилъ и добродушіе, и плутоватый простонародный юморъ. "Пушкинскій Пугачевъ представляетъ соединеніе богатырскаго размаха съ плутоватостью яицкаго казака, прошедшаго огонь и воду, съ повадками разбойника… Не уменьшая крупныхъ размровъ Пугачева, Пушкинъ не длалъ изъ него мелидраматическаго
Простой человческій разговоръ Гринева подкупаетъ его и помогаетъ ему установить откровенныя, почти пріятельскія отношенія. Онъ даже раскрываетъ свои честолюбивые замыслы юнош-Гриневу: "Какъ знать! говоритъ онъ. Авось и удастся! Гришка Отрепьевъ вдь поцарствовалъ же надъ Москвой!" Такимъ образомъ, ему хочется только поцарствовать, — онъ знаетъ, что судьба Гришекъ Отрепьевыхъ непрочна, но путь къ ней интересенъ, — a Пугачевъ, въ изображеніи Пушкина — именно незаурядная личность: онъ поэтъ-мечтатель, — "съ какимъ то дикимъ вдохновеніемъ" разсказываетъ онъ Гриневу сказку о томъ, что воронъ живетъ триста лтъ, потому что питается падалью, a орелъ — недолго, но за то пьетъ живую кровь… И Пугачевъ готовъ жить недолго, да бурно, мятежно, — эту жнзнь онъ предпочитаетъ спокойной, трудовой… Пушкинъ сумлъ подслушать поэтическія настроенія не только въ душ Пугачева, но и y его дикихъ сообщниковъ: они — такіе же "орлы"-авантюристы, знаютъ, что часъ расплаты не за горами. На Гринева производитъ сильное впечатлніе разбойничья псня: "не шуми, мати, зеленая дубравушка", которую пли товарищи Пугачева: невозможно разсказать, говоритъ онъ устами Гринева, какое дйствіе произвела на меня эта простонародная псня про вислицу, распваемая людьми, обреченными вислиц. Ихъ грозныя лица, стройные голоса, унылое выраженіе, которое придавали они словамъ, и безъ того выразительнымъ, — все потрясало меня какимъ-то піитическимъ ужасомъ! Поэтъ сумлъ въ этой сцен раскрыть всю психологію разбойничества, проникнуть въ духъ той поэзіи, которая создана была этимъ широкимъ размахомъ личности, вырвавшейся на свободу! [74]
74
См. мою Исторію русской словесности вып. I, ч. I. Пушкинъ очень интересовался разбойничествомъ, — онъ началъ съ собиранія псенъ о Стеньк Разин, a затмъ перешелъ къ Пугачеву. Баллада его «Женихъ» тоже относится къ этой групп.
Хлопуша.
Удался Пушкину и другой типъ «разбойника» — Хлопуши, сообщника Пугачева. Это — образецъ "древнерусскаго разбойника-богатыря, имвшаго, своего рода, рыцарскіе взгляды на свою профессію". Съ презрніемъ онъ относится къ мелкому преступнику Блобородову: "Конечно, говоритъ онъ, и я гршенъ, и эта рука повинна въ пролитой христіанской крови. Но я губилъ супротивника, a не гостя; на вольномъ перепутьи, да въ темномъ лсу, — не дома, сидя за печкою; кистенемъ и обухомъ, a не бабьимъ наговоромъ". "Въ этомъ отвт открывается весь Хлопуша, съ его суровою и дикою храбростью, съ его отвращеніемъ къ коварству, наушничеству и къ изворотамъ, и съ его своеобразными понятіями о разбойничьемъ благородств".
Швабринъ.
Если въ обоихъ разбойникахъ сумлъ Пушкинъ найти что-то подкупающее, то въ лиц Швабрина не нашелъ онъ ни одной привлекательной черты. Злой, хитрый, даже коварный интриганъ, для котораго нтъ ничего святого въ жизни, онъ не отличается и храбростью и, оттого не видя смысла въ жизни, онъ трусливо цпляется за эту жизнь. Его умъ, и образованіе не спасаютъ въ немъ "человка" — и образъ его въ повсти заклеймленъ позоромъ. Онъ презираетъ вру ддовъ и отцовъ; ему чужды понятія о чести и долг,- понятія, которыми жили Гриневы, — но этого хорошаго-стараго онъ не замняетъ хорошимъ-новымъ. Это какая-то «пустота» — отрицательная величина, первый русскій «нигилистъ», выросшій на русской почв благодаря плохо-понятому французскому скептицизму.
Писатель не разсказалъ намъ его прошлаго, — въ дйствіе вводитъ онъ Швабрина, словно для контраста съ Гриневымъ, — въ его сердц, какъ разъ, нтъ ничего свтлаго, — нтъ понятія обязанностей по отношенію къ отечеству и ближнимъ; y него нтъ чести, не только дворянской, но и человческой. Онъ трусливъ, мелоченъ, мстителенъ и даже, единственно-смягчающее этотъ образъ, чувство — любовь къ Маш рисуетъ его сердце съ самой отрицательной стороны.
Императрица Екатерина.
Небольшую роль играетъ въ повсти императрица Екатерина, — но въ этомъ эскиз геніально намчены ея характерныя черты. Во время перваго свиданья съ Машей "незнакомая дама" поражаетъ насъ какимъ-то «царственнымъ» благодушіемъ; затмъ оно смняется вниманіемъ, въ которомъ сквозитъ сердечность. Это милостивое отношеніе къ Маш смняется вспышкой сдержаннаго гнва и, наконецъ, въ послднемъ свиданьи Екатерина предстаетъ передъ Машей въ ореол холоднаго блеска, — монархиней, награждающей добродтель. Каждый взъ этихъ душевныхъ моментовъ удивительно врно передаетъ историческія черты императрицы — и это умніе говоритъ просто, хотя и безъ той сердечвой теплоты, которая носитъ характеръ фамильярности, и эта способность отдаться
Савельичъ.
Въ лиц Савельича Пушкинъ изобразилъ типъ крпостного слуги, который легко носитъ ярмо своего рабства, такъ какъ онъ прожилъ всю свою жизнь въ патріархальной семь Гриневыхъ, гд, очевидно, омерзительгыя сторогы крпостнтчества не проявляли себя рзко, гд возможны были добрыя, задушевныя отношенія между господами и крестьянами. Мы видли уже, что старикъ Гриневъ управлялъ домомъ, семьей и имньемъ почти по рецепту Домостроя; онъ былъ «домовладыкой», но не былъ «палачемъ» — въ его глазахъ рабы были «домочадцами» (чадо, дитя), т. е. почти родными… Къ нимъ онъ отвосился строго, но справедливо. Только такія патріархальныя отношенія скрашивали въ нкоторыхъ "дворянскихъ гнздахъ" жизнь крпостныхъ, и русская литература оставила намъ немало указаній на существованіе, даже въ крпостное право, такихъ своеобразныхъ, хотя и грубоватыхъ, но всетаки человческихъ отношеній. Особенно посчастливилось въ нашей литератур типу стараго слуги, душой и тломъ преданному своему барину. Отрицательно относясь къ крпоствому праву, Пушкинъ не могъ вычеркивать изъ жизни такихъ явленій, какъ его нянюшка Арина Родіоновна;- онъ облюбовалъ этотъ типъ и изобразилъ его въ нян Татьяны, въ Савельич…
"Внутренній міръ Савельича простъ и несложенъ, но онъ озаренъ свтомъ безпристрастной и чистой души. Бдная деревенская церковь, родное село, да барская усадьба — вотъ, что воспитало Савельича, вотъ, чмъ онъ жилъ весь «свой» вкъ. Не мудрствуя лукаво, не разсуждая о томъ, имютъ-ли помщики нравственное право владть крпостными, онъ по-христіански несъ выпавшій на его долю жребій. Онъ родился и умеръ рабомъ, но не былъ рабомъ лнивымъ и лукавымъ; онъ служилъ своимъ господамъ "не за страхъ, a за совсть", и не тяготился своимъ подневольнымъ положеніемъ. Въ немъ нтъ и тни холопства, — онъ независимо держится и по отношенію къ своему воспитаннику, и даже къ старому барину (письмо его изъ крпости). Очевидво, онъ не чувствуетъ гнета крпостничества, и считаетъ себя членомъ семьи, съ которою сроднился до того, что и радости, и горести этой семьи — наполняютъ всю его одинокую, самоотверженную жизнь". (Черняевъ) Онъ — врный рабъ, который свято исполняетъ свой долгъ дядьки дворявскаго недоросля. Недалекій и безтолковый, онъ не понимаетъ, что обязанности дядьки мняются съ годами питомца, и это ставитъ не разъ его, и его питомца въ комическія положенія. Но этотъ комизмъ забывается, когда мы видимъ Савельича, готоваго жертвовать своей жизнью за барчука (Пугачеву предлагаетъ свою голову взамнъ барской). Мораль y Савельича своеобразная: понятія о «чести» y него свои. Узнавъ о проигрыш питомца, онъ совтуетъ ему не платить долга. "Скажи, говоритъ онъ, что родители теб и тратить-то, окромя какъ на орхи, запретили". Онъ уговариваетъ своего барина поцловать руку Пугачева: "не упрямься! шепчетъ онъ. Плюнь! да поцлуй y злод… тьфу! y него руку!" Упрямый и ворчливый, онъ добродушенъ и уступчивъ, и, если своей суетливостью и излишнимъ вниманіемъ ставилъ Гринева не разъ въ смшныя положенія, тмъ не мене, ему его баринъ за многое былъ обязанъ во время тхъ передрягъ, которыя выпали на его долю.
Литературная исторія повсти.
Наброски "Капитанской дочки", сохранившіеся въ бумагахъ Пушкина, свдтельствуютъ о томъ, какъ много думалъ онъ о своемъ произведеніи. Сначала онъ предполагалъ героемъ повсти сдлать историческое лицо — Шванчича, — офицера, передавшагося Пугачеву и потомъ прощенному императрицей. Этотъ Шванчичъ — прототипъ Швабрина. Въ этомъ первоначальномъ наброск еще нтъ ни Гриневыхъ, ни Мироновыхъ, ни Савельича. Затмъ во второй редакціи повсти Пушкинъ героемъ длаетъ Башарина, молодого дворянина, отразившаго на себ нкоторыя черты Гринева, — онъ, впрочемъ, тоже является измнникомъ. Въ этомъ наброск есть уже намеки на любовь героя; бытовая сторона тогдашней русской жизни тоже намчается ясне. Башаринъ — тоже историческое лицо, о которомъ упоминается въ "Исторіи пугачевскаго бунта". Впослдствіи Пушкинъ замнилъ его Буланинымъ и, наконецъ, Гриневымъ, — фамиліей тоже исторической.
Вліяніе на повсть "Исторіи".
Связь съ "Исторіей Пугачевскаго бунта" въ повсти вообще очень замтна: описаніе блогорской крпости, ея гарнизона съ исторической точки зрнія врно; жалкое, но героическое сопротивленіе, оказанное Пугачеву офицерами, врными императриц, тоже срисовано съ дйствительности; детали расправы съ ними Пугачева, пониманіе Пугачева, — все основывается на фактическомъ матеріал "Исторіи".
Литературныя вліянія на повсть.
Кром такихъ историческихъ вліяній, на "Капитанскую дочку" были вліянія и литературныя. Съ карамзинскихъ повстей: "Бдная Лиза" и "Флоръ Силинъ" въ русскую литературу вошло обыкновеніе рисовать малозамтныхъ героевъ; въ ихъ сердцахъ русскіе литераторы любили отмчать неожиданныя, на первый взглядъ, черты тонкихъ и высокихъ чувствъ. Во многихъ тогдашнихъ журналахъ вплоть до Пушкина помщались не только сентиментальныя повстушки на такія темы, но даже въ отдл "сообщеній" изъ разныхъ городовъ разсказывались различные подобные случаи героизма и добродтели мужиковъ, солдатъ, мелкихъ чиновниковъ и пр.,-словомъ, людей такихъ, съ которыми псевдоклассицизмъ никогда не связывалъ героизма. Дйствительный случай съ двушкой, которая пришла изъ Сибири въ Петербургъ подавать императору Александру I прошеніе о помилованіи ея ссыльнаго отца поддержалъ эту литературную «моду». Этотъ подвигъ скромной провинціальной двушки разсказывался съ подробностями во многихъ тогдашнихъ журналахъ — онъ же вдохновилъ извстнаго французскаго писателя Ксавье-де-Местра на сочиненіе повсти: "La jeune Sibirienne" и H. Полевого: «Параша-Сибирячка». И дйствительный подвигъ Параши, и разсказъ Ксавье-де-Местра, и модеыя тогда повсти о смиренныхъ людяхъ, оказавшихся героями, несомннно, отразились на "Капитанской дочк". Только сентиментальность, и даже «мелодраматичность» всхъ этихъ произведеній, Пушкинъ сумлъ замнить спокойнымъ реализмомъ.