История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1
Шрифт:
Въ поискахъ денегъ, онъ сочинилъ даже грамматику, но она не пошла на книжномъ рынк и не доставила денегъ. Блинскій продолжаетъ жить "въ долгъ".
Вліяніе Герцена на міросозерцаніе Блинскаго.
Въ 1837 году онъ встртился съ Герценомъ, вернувшимся въ Москву изъ ссылки. Герценъ, жившій тогда горячими политическими интересами, былъ пораженъ происшедшей съ Блинскимъ перемной, — они сразу разошлись посл первой же словесной стычки, но диспуты ихъ продолжались. Герценъ самъ изучилъ Гегеля и по своему сталъ толковать нкоторыя его «истины». Блинскій, бредившій Гегелемъ, стоялъ за свой политическій "квіетвзмъ", за эстетическое пониманіе цлей поэзіи, за разумность дйствительности… Быть можетъ, горячія, возмущенныя рчи Герцена уже посл перваго свиданія заронили вскру сомннія въ душу Блинскаго, такъ какъ, хотя онъ и долго, въ продолженіе нсколькихъ лтъ, не уступалъ своему оппоненту, тмъ не мене, онъ понемногу сталъ охладвать къ своей философіи и, "утомившись отвлеченностью", сталъ "жаждать сближенія съ дйствительностью".
Б;линскій
Въ конц 1839 года онъ переселяется въ Петербургъ, чтобы вести критическій отдлъ въ "Отечественныхъ Запискахъ" Краевскаго. Въ первые годы онъ проводитъ еще свои гегеліанскіе взгляды ("Очерки Бородинскаго сраженія", "Менцель, критикъ Гёте", "Горе отъ ума"), но уже съ конца 1839 года начинается въ жизни Блинскаго періодъ сомнній въ истин своихъ взглядовъ, подготовляется переворотъ, и въ середин 1840 года онъ рзко мняетъ свои «примирительные» взгляды на "протестующіе". Въ письмахъ своихъ онъ пишетъ теперь слдующее: "Проклинаю мое гнусное стремленіе къ примиренію съ гнусною дйствительностью! Да здравствуетъ великій Шиллеръ, благородный адвокатъ человчества, яркая звзда спасенія, эманципаторъ общества отъ кровавыхъ предразсудковъ преданія!" Теперь вс "цнности", въ глазахъ Блинвскаго, сразу переоцниваются: Гёте оказывается "отвратительною личностью", Жоржъ-Зандъ сдлалась «апостоломъ», героиней. Больше всего достается теперь "дйствительности". Блинскій называетъ ее «палачомъ», «пошлостью», «гнусностью»: борьба съ жизнью опять окрылила его: "въ душ чувствую больше жару и энергіи, больше готовности умереть и пострадать за свои убжденія", — пишетъ онъ въ одномъ письм. Онъ говоритъ, что, сбросивъ иго нмецкой философіи, проснулся — "и страшно вспомнить мн о моемъ сн"; теперь Германія для него — "нація абсолютная, но государство позорное", — взамнъ того выросли теперь въ его глазахъ французы, еще недавно посылаелые "къ чорту"!.. Онъ зло издвается теперь надъ Гегелемъ, называетъ его "Егоръ едорычемъ", кланяется его "философскому колпаку" и пр. "Что мн въ томъ, — восклицаетъ онъ, — что я увренъ, что разумность восторжествуетъ, что въ будущемъ будетъ хорошо, если судьба велла мн быть свидтелемъ торжества случайности, неразумія, животной силы. Что мн въ томъ, что моимъ, или твоимъ дтямъ будетъ хорошо, если мн скверно, и если не моя вина въ томъ, что мн скверно? Не прикажешь ли уйти въ себя? Нтъ, лучше умереть!".
Блинскій о перемнахъ своего міросозерцанія.
Удивляясь самъ рзкимъ переворотамъ своего міровоззрнія, оправдывалъ онъ себя тмъ, что они — результатъ его честнаго исканія истины. [185] "Теперь я весь въ иде гражданской доблести, весь — въ паос правды и чести, — восклицаетъ онъ, — и, мимо ихъ, мало замчаю какое бы то ни было величіе!.. Во мн развилась какая-то фанатическая любовь къ свобод и независимости человческой личности, которая только возможна при обществ, основанномъ на правд и доблести"; "борьба за понятія — дло святое, и горе тому, кто не боролся!" — говоритъ онъ.
185
"Тотъ не любитъ истины, кто не хочетъ для нея заблуждаться", — говоритъ онъ.
Въ это время онъ очень сблизился съ Герценомъ и, подчининившись его вліяніямъ, увлекся сенсимонизмомъ и политическими тревогами которыми наканун 1848 года сталъ волноваться Западъ. "Ты знаешь мою натуру, — пишетъ онъ другу, — она вчно въ крайностяхъ. Я съ трудомъ и болью разстаюсь съ старой идеей, отрицаю ее до нельзя, a въ новую перехожу со всмъ фанатизмомъ прозелита! Итакъ, я теперь въ новой крайности, — это идея сенсимонизма, [186] которая стала для меня идеею идей, альфою и омегою вры и знанія. Она для меня поглотила и исторію, и религію, и философію". На семейную жизнь и положеніе женщивы онъ смотрлъ теперь глазами сенсимонистовъ. Отъ своего философскаго эготизма отвернулся. "Что мн въ томъ, что живетъ общее, — восклицаетъ онъ, — когда страдаетъ личность! Что мн въ томъ, что геній на земл живетъ въ неб, когда толпа валяется въ грязи… Прочь же отъ меня блаженство если оно — достояніе мн одному изъ тысячъ!".
186
См. выше, стр. 71–72.
Требованія, предъявляемыя имъ теперь къ литератур. Отношеніе къ Пушкину. Фанатизмъ Блинскаго.
Теперь мняется y него и критическое мрило, — не красотъ, не литературныхъ достоинствъ требуетъ онъ, a только, чтобы она была дльна, служила жизни. "Ты — сибаритъ, сластёна, — пишетъ онъ другу, — теб, вишь, давай поэзію, да художества — тогда ты будешь смаковать и чмокать губами! A мн поэзіи и художественности нужно не больше, какъ настолько, чтобы повсть была истинна, т. е. не впадала въ аллегорію, или не отзывалась аллегоріею. Главное — чтобы она вызывала вопросы…". Любопытенъ теперь отзывъ его о томъ стихотвореніи Пушкина ("Поэтъ и Чернь"), которымъ онъ восхищался недавно. "Помню, — разсказываетъ Тургеневъ, — съ какою комическою яростью онъ однажды при мн напалъ на отсутствующаго, разумется, Пушкина за его два стиха въ "Поэтъ и Чернь" -
Печной"И конечно! — твердилъ Блинскій, сверкая глазамя и бгая изъ угла въ уголъ, — конечно дороже. Я не для себя одного, я для своего семейства, я для другого бдняка въ немъ пищу варю — и прежде, чмъ любоваться красотою истукана, будь онъ распрефидіасовскій Аполлонъ — мое право, моя обязанность накормить своихъ и себя, назло всякимъ негодующимъ баричамъ и виршеплетамъ!" Блинскій сознавалъ крайность, несправедливость своего пристрастнаго, непримиримаго отношенія къ тому, что противорчило его убжденіямъ, но фанатически стоялъ за свою «нетерпимость». "Если сдлаюсь терпимымъ, — писалъ онъ, — знай, что съ той минуты во мн умерло то прекрасное-человческое, за которое столько хорошихъ людей любили меня больше, нежели сколько я стоилъ того". "Я знаю, что сижу въ односторонности, — пишетъ онъ въ другомъ письм,- но не хочу выходить изъ нея — и жалю и болю о тхъ, кто не сидитъ въ ней! Этотъ партійный «фанатизмъ» наложилъ тяжелую печать на литературную дятельность Блинскаго въ послдній періодъ его творчества. [187]
187
Между тмъ, въ одномъ письм онъ же ршительно осуждаетъ "гадость и пошлость духа партій", которыя требуютъ готовыхъ ршеній и затемняютъ истину.
Блинскій въ интимномъ кругу друзей. Блинскій и славянофилы.
При строгостяхъ тогдашней цевзуры, своихъ новыхъ "убжденій" Блинскій не могъ печатно проявлять, — свои «идеи», — онъ могъ проводить ихъ лишь въ дружескихъ, интимныхъ бесдахъ да въ письмахъ. И вотъ, вмст со своими друзьями-едивомышленниками, онъ внимательво слдитъ за политическою жизнью Европы, интересуется всми иностранными лвтературными новинками, главнымъ образомъ, по вопросамъ соціологическимъ. Въ печати же свой неизрасходованный пылъ "неистовый Виссаріонъ" тратилъ главнымъ образомъ, на высмиваніе славянофиловъ, не стараясь особенно вникнуть вь ихъ философскіе взгляды, и съ легкою совстью путая ихъ взгляды со взглядами Погодина и Шевырева, — главными литературными застрльщиками "оффиціальной народности". Между тмъ, съ славянофилами y него до конца жизни осталось нчто общее: да это и немудрено, — и онъ, и они — вышли вс изъ-подъ крыла Станкевича, воспитались на Гегел. [188] Блинскій, напримръ, съ неменьшею страстностью, чмъ т же славянофилы, чмъ Гоголь, всегда интересовался русскимъ народомъ, пытался себ опредлить его "духъ".
188
Даже соціальными ученіями славянофилы увлекались, отсюда преклоненіе ихъ передъ русскою "общиной".
Блинскій и "русская народность".
"Русская личность пока — эмбріонъ, — писалъ онъ въ одномъ письм,- но сколько широты и силы въ натур этого эмбріона! какъ душна и страшна ей всякая ограниченность и yзкость! Она боится ихъ, не терпитъ ихъ больше всего — и хорошо, по моему мннію, длаетъ, довольствуясь пока ничмъ, вмсто того, чтобы закабалиться въ какую-нибудь дрянную односторонность! Русакъ пока еще, дйствительно, ничего, но посмотри, какъ онъ требователенъ, не хочетъ того, не дивится этому, отрицаетъ все, а, между тмъ, чего-то хочетъ, къ чему-то стремится!". Такимъ образомъ, если славянофилы и Гоголь идеализировали положительные идеалы русскаго народа, воплотившіеся въ "народ-богоносц", "народ-пахар", святомъ подвижник древней Руси, — Блинскій идеализировалъ силу «протеста» и «критицизма», дйствительно, имющуюся въ русскомъ народ: былинный образъ Василія Буслаева, многія пословицы русскаго народа, русскіе реформаторы, въ род св. Владимира и Петра, еретики древней Руси — вотъ, представители этого "протестующаго начала".
Блинскій не прочь былъ идеализировать даже современное русское общество, только идеальныхъ героевъ онъ искалъ совсмъ не тамъ, гд Гоголь. "Что хорошіе люди — говорилъ онъ — есть везд, объ этомъ и говорить нечего, что ихъ на Руси, по сущности народа русскаго, должно быть гораздо больше, нежели какъ думаютъ сами славянофилы, и что, наконецъ, Русь есть по преимуществу страна крайностей и чудныхъ, странныхъ, непонятныхъ исключеній — все это для меня аксіома, какъ дважды два четыре", — но изображать этихъ героевъ въ литератур было нельзя, — ихъ, по словамъ Блинскаго, не пропустила бы "цензурная таможня". "А почему? — продолжаетъ онъ, — потому именно, что въ нихъ человческое — въ прямомъ противорчіи съ тою общественною средою, въ которой они живутъ. Мало того: хорошій человкъ на Руси можетъ быть вногда героеиъ добра, въ полномъ смысд слова, но это не мшаетъ ему быть, съ другихъ сторонъ, гоголевскимъ лицомъ: честенъ и правдивъ, готовъ за правду на пытку, на колесо, но — невжда, колотитъ жену, варваръ съ дтьми".
Успхъ Блинскаго въ сред читателей.
Долго работалъ Блинскій въ "Отечественныхъ Запискахъ". Это была пора расцвта его таланта. Съ жадностью читались его статьи молодежью, заучивались наизусть, какъ стихи. Наконецъ, въ силу принципіальныхъ разногласій, онъ разошелся въ 1846 г. съ издателемъ. Опять подошли крутыя времена, — тмъ боле, что теперь Блинскій былъ уже семейнымъ человкомъ и, къ тому же, обострилась его хроническая болзнь легкихъ. Въ цляхъ леченія здилъ онъ и на югь Россіи, но эта кратковременная поздка мало пользы принесла ему: плоть его замтно разрушалась, но духъ горлъ все тмъ жо огнемъ.