История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10
Шрифт:
— Я вижу восемь.
— Очень хорошо. Если завтра в это время вы будете здесь, я велю вывести вас из Вены силой.
— Почему вы даете мне такой приказ, несправедливей которого не бывает?
— Во-первых, я не должен давать вам отчета, и во-вторых, я могу вам сказать, что вы не получили бы этот приказ, если бы не нарушили законы Его Величества, запрещающие азартные игры и приговаривающие мошенников к общественным работам. Узнаете этот кошелек и эти карты?
Я не знаю, что это за карты, но узнаю мой кошелек, в котором должно было быть около четверти фунта золота, когда он был у меня, когда его у меня забрали. Дрожа от негодования, я отвечаю ему лишь тем, что передаю ему факты, изложенные мною на четырех страницах. Мучитель читает, затем принимается смеяться, говоря, что мой ум известен, что известно, кто я такой, почему меня выслали из Варшавы, и, наконец, вся история,
— Вы, наконец, уедете, — повторяет мне он, — в то время, что я вам обозначил, и я хочу сейчас знать, куда вы поедете.
— Я скажу вам это только тогда, когда решу уехать.
— Как? Вы смеете мне сказать, что вы не подчинитесь?
— Вы сами мне оставили эту возможность, сказав, что если я не уеду по доброй воле, вы заставите меня сделать это силой.
— Очень хорошо. Мне говорили, что у вас есть голова на плечах, но здесь она вам будет бесполезна. Я советую вам избегать неприятностей и уезжать.
— Прошу вас вернуть мне мою записку.
— Я ничего вам не верну. Идите.
Вот, мой дорогой читатель, один из ужасных моментов, что случались у меня в жизни, от которых я содрогаюсь всякий раз, когда о них вспоминаю. Только презренная любовь к жизни смогла помешать мне выхватить мою шпагу и вонзить ее в тело толстой свиньи статхальтера Вены, который так со мной обошелся.
Вернувшись к себе, я подумал пойти рассказать об этом принцу Кауниц, несмотря на то, что он меня не знает. Я иду туда, поднимаюсь, и лакей говорит мне подождать там, где я нахожусь. Он должен там пройти, чтобы идти обедать, в сопровождении своих приближенных. Было пять часов.
Я увидел, как появился принц, и заметил с ним г-на Поло Ренье, посла моей родины. Принц спрашивает меня, чего я желаю, и я рассказываю ему coram omnibus [36] громким голосом все мое дело.
— У меня есть приказ уезжать, монсеньор, но я не подчинюсь; я молю о помощи Ваше Высочество, чтобы иметь возможность припасть к ногам трона с моим справедливым возражением.
— Напишите прошение; я отправлю его императрице; но я советую вам просить только приостановить действие приказа, потому что вы вызовете лишь недовольство, сказав, что не подчинитесь.
36
в присутствии всех.
— Но если милость промедлит, насилие между тем меня настигнет.
— Укройтесь у посла вашей страны.
— Увы, мой принц! У меня больше нет своей страны. Насилие законное, хотя и неконституционное, лишило меня прав гражданина и человека. Я венецианец и меня зовут Казанова.
Принц удивленно смотрит на посла, который со своим обычным смеющимся видом в течение десяти минут рассказывает ему эту историю.
Принц говорит мне, что, к несчастью, не может рекомендовать мне защиту какого-нибудь посла. На эти слова некий сеньор, ростом в шесть футов, говорит, что я могу обратиться к его посольству, потому что вся моя семья находится на службе короля, его хозяина, и что я сам ему послужил. И что это отражено в литературе.
— Это граф Вицедом, — говорит мне принц, — идите же, пишите императрице, и я передам ей ваше прошение немедленно, и если ответ задержится, обратитесь к нему. Вы будете под защитой, пока сами не решите уехать.
Приказав дать мне письменные принадлежности, принц ушел обедать.
Вот мое прошение, которую я написал и переписал набело за десять минут, и которое посол Венеции счел достойной любопытства сената Венеции, переслав ему копию:
«Мадам,
я уверен, что если, когда Ваше Императорское и Королевское Величество идет и некое насекомое говорит вам жалобно, что вы сейчас его раздавите, вы немного сдвигаете свою ногу, чтобы не лишать жизни это бедное создание.
Я насекомое, мадам, которое осмеливается умолять вас приказать г-ну Статхальтеру Шотенбаку отложить еще на восемь дней раздавливание меня туфлей В.И.К.В. Может быть, по истечении этого малого времени оно не только больше не будет меня давить, но и заберет из его рук августейшую туфлю, которую вы доверили ему только для того, чтобы давить мошенников, но не некоего венецианца, хотя и бежавшего из тюрьмы Пьомби, и глубочайше уверенного в правосудии В.И.К.В.
Написав это красивым почерком, я попросил слугу
— Сейчас.
Я копирую его, передаю слуге две копии и ухожу. Я дрожу как паралитик, я боюсь, что если буду ожидать там вплоть до окончания обеда, это будет стоить мне жизни, потому что я весь пылаю от гнева, с ног до головы. Я возвращаюсь к себе и принимаюсь описывать в виде манифеста все то, что передал в руки палача Шротенбака, и что он не захотел мне вернуть. Через семь часов в моей комнате появляется граф Вицедом. Он просит меня рассказать ему всю историю девочки, которую я пошел повидать, приглашенный четырьмя стихами, в которых она обещала мне, что я найду в ней Гебу либо Ганимеда. Я даю ему тот адрес, он копирует стихи и говорит мне, что этого достаточно, чтобы доказать просвещенному судье, что я был ограблен и оклеветан мерзавцами, но, несмотря на это, он сомневается, что я найду справедливость.
— Как? Я буду обязан уезжать завтра?
— Ох, что до этого, то нет, потому что невозможно, чтобы императрица не проявила к вам милость и не дала восемь дней, которые вы у нее просите.
— Почему невозможно?
— Черт возьми! Разве вы забыли, что написали? Я в жизни не видел такого прошения. Принц читал его со своим холодным видом, затем усмехнулся и передал его мне; после меня он дал его прочесть послу Венеции, который с серьезным видом спросил у принца, отошлет ли тот его в том виде, в каком оно есть, государыне. Тот ответил, что ваше прошение достойно того, чтобы направить его Богу, если бы знать туда дорогу, и он отправил его одному из своих секретарей, чтобы тот положил его в папку и отправил немедленно императрице. После этого говорили о вас до самого окончания обеда, и мне понравилось, что посол Венеции сказал, что никто в Венеции не может понять, что вы такого могли сделать, чтобы вас сочли необходимым поместить в Пьомби. Говорили затем о вашей дуэли, но никто не мог сказать больше того, что можно было прочесть в газетах. Доставьте мне удовольствие дать мне копию вашего прошения императрице, потому что Шротембак, который держит ее туфлю, мне очень понравился.
Я сделал ему копию с оригинала, который был у меня и содержал помарки, и дал также ему копию моего манифеста. Перед тем, как уйти, он передал мне приказ перейти поселиться у него, если мне до назначенного часу не дадут знать, что императрица оказала мне милость, о которой я просил.
В шесть часов я увидел у себя графа де ла Перуза, маркиза де Лас Казаса и секретаря венецианского посольства Уччелли, который явился ко мне просить от имени посла копию моего прошения. Я отправил ему также и один из моих манифестов. Единственное, что портило слегка мой манифест, придавая ему комический вид, были четыре стиха в адресе, отчего казалось некоторым образом, что я мог направиться к дочери Почини в надежде найти там в ней Ганимеда; это неправда, но императрица, которая понимала латынь и знала мифы, могла этому поверить, и это бы мне повредило.
Я пошел спать в два часа по полуночи, сделав шесть копий. На следующий день, в полдень, пришел Хасс, сын знаменитого маэстро капеллы и известной Фаустины, секретарь миссии графа Вичедом, и сказал мне от себя, что мне нечего бояться, ни у себя, ни выезжая в коляске, но не пешком, и что он придет ко мне в семь часов. Я попросил, чтобы он мне это написал, и он сделал это для меня, а затем ушел.
Итак, наконец, приказ приостановлен, милость проявлена; это могло исходить только от императрицы. Я не стал терять времени; я восстановлю справедливость, этих бесславных убийц осудят, мне вернут мой кошелек с двумя сотнями дукатов внутри, а не так, как я видел у недостойного статхальтера, где он был не менее чем наполовину пуст. Это были мои замки в Испании, я вообразил это себе как достоверное; quod nimis miseri volant hoc facile credunt [37] , говорил знаток людского сердца Сенека в своих трагедиях. Перед тем, как отправить мой манифест императрице, императору, принцу Кауниц, всем послам, я думал зайти к графине Салмур, которая разговаривала с императрицей утром и вечером. Читатель знает, что я относил ей рекомендательное письмо. Эта дама первым делом сказала мне, что я должен перестать носить свою руку на перевязи.
37
То, чего так страстно желают несчастные, они легко получают в воображении, Сенека, «Яростный Геркулес».