Иван Дорога

Максимов Алексей

Как известно, всякой особенности пространства для ее питания нужна идея. Здесь в качестве основного идеолога, логично выступал завуч – Каратин Илья Ильич. Он конечно тащил непосильную ношу. На нем висели гири общественных: этики, морали и вопросы их трактовки, но он нес их легко и бойко с нерушимым пламенем в глазах, как и подобает бывшему алкоголику внезапно нашедшему иной смысл. Кроме перечисленных нагрузок Илья Ильич вел историю и играл на гармошке в организованной им же самодеятельности. К слову репетиционную точку для этого отвели прямо за стеной цеха по ремонту электродвигателей. И когда самодеятели начинали шлифовать свои навыки, завывая за стеной какое-нибудь очередное: «ой рябина кудрявая…», мужики, занятые почти дзен-буддийской техникой перемотки проволоки на роторе двигателя, не редко орали матом, негодуя по поводу нарушения их послушания.

Остальной преподавательский состав конечно уступал

завучу в энергичности. Но каждый в своем роде не терял определяющих черт, привычек и индивидуального подхода, но только в рамках учебной программы.

Что касается «советского эха» в этом училище с нами возились как с последней надеждой. Если в школе действовал принцип: просто фиксировать текущее интеллектуальное состояние того или иного ученика и уже из это строить статистику, училище эту статистику тянуло на себе так, что учащийся скорее вообще забрал бы документы, но оставшись не мог не преуспеть. При том что программа, особенно общеобразовательная, была довольно простой, выходило так, что основным объектом борьбы местного педагогического состава являлась повальная лень и не регулярная посещаемость занятий. С тем применялись такие методы как: звонок родителям, после нескольких угроз это сделать, отправка в гараж для уборки, после занятий (в зимний период чистка снега) и самый страшный и садистский способ – групповая просветительская беседа в кабинете ненормально-энергичного Ильи Ильича.

Кроме того, из коллектива училища особенно выделялись двое: Филип Авоськин – заведующий хозяйством и Козырьков Евгений Аполлонович – преподаватель ПДД. Эти всегда выглядели так словно забрели сюда между прочим и ненадолго и походили больше на допустим родителей каких-нибудь нерадивых учащихся вызванных на беседу, чем на штатных сотрудников. Допустим Филип, чье отчество почему-то никто не знал, имел вид несколько нервный рефлексирующий и от того выглядел очень занятым, хотя застать его за каким-то конкретным делом не представлялось возможным, по тому что он вечно куда-то спешил. О нем говорили, что этот может списать все что угодно из того что возможно затащить на территорию училища и документально закрепить в сфере его ответственности. Мы(учащиеся) долго пытались выдумать ему прозвище но не одно на долго не закреплялось, допустим какое-то время он ходил «Отцом Филипом», за его отдаленную схожесть с католическим священником, что подчеркивали ворот белой рубашки под длинным черным халатом. Потом кто-то назвал его «Филом Коллинзом», но от того что лишь пара человек знала кто это такой, а остальные узнавать не стремились, и оно не прижилось. Но в один из дней, как обычно случайно, когда наша уже толпа, а не группа курила неподалеку от крыльца кто-то вкрадчивый возьми и прочитай на пачки сигарет: – «Произведено компанией Филип Морис…» и в эту секунду из дверей вышел Филип и стало ясно, что теперь прозвище нашло своего владельца.

Евгений Аполлонович в этом смысле в ухищрениях общественной фантазии не нуждался и давным-давно носил прозвище «Цок». Выглядел всегда очень аккуратно: носил отглаженные рубашки и пиджаки, черные волосы с проседью укладывал на манер моды кажется семидесятых годов и носил дорогую обувь. Ездил на «девятке» цвета мокрый асфальт и держался почеркнуто спокойно с отстраненностью познавшего тщетность бытия наблюдателя. Вывести его из себя не представлялось возможным. Свои занятия он проводил: либо в контексте цитат из учебных пособий, либо в рамках теста – ничего лишнего. Его канцелярский почти протокольный язык удерживал всякого на таком расстоянии, где невозможно выделить кого-то из группы как познавшего его предмет лучше остальных. Эта его форма подачи материала, за годы практики закрепилась в нем такого рода профессиональной деформацией, что, когда он изредка пробовал шутить или говорить на некую отвлеченную тему все равно получалось нечто протокольное. Например, когда он пытался нам объяснить принцип расчета тормозного пути относительно массы автомобиля, состояния протектора, дорожного покрытия и водителя в том числе, но улавливал наше невнимательность, то применял нечто такое: – «Задача! По проселочной дороге в зимний период в условиях гололеда со средней скоростью движется легковой автомобиль. Покрышки шипованы, водитель адекватен. Ему на встречу на высокой скорости движется мотоцикл. Внимание вопрос! Как долго употреблял алкоголь водитель мотоцикла? Какова вероятность их столкновения? Какое расстояние преодолеет водитель мотоцикла, когда его транспортное средство внезапно прекратит движение? В какое отделение стационара следует отвезти водителя мотоцикла? а) Реанимационное б) Психиатрическое, и имеет ли значение, что покрышки мотоцикла не оснащены шипами? или тот факт, что водитель автомобиля провел минувшую ночь с чужой женой?». Да, он умел привлечь внимание,

хотя некоторые сбитые с толку и особенно нудные учащиеся даже предпринимали попытки ответить на эти вопросы.

Надо сказать, все его эти шуточные задачки конечно имели под собой довольно крепкую почву, ведь всякий говорит только о том, что знает. Тем более, что о Евгении Аполлоновиче ходили не просто сплетни, но целые обрывки жизнеописаний. Кстати их содержание и вызывало в учащихся не малую долю уважения, ведь там проскакивали проявления той же самой юношеской несдержанности что и у нас, но уже примененные на практике. А общие пороки подчас учат их прощению получше воспевания единых добродетелей.

К слову об общем, основную часть группы, в которую меня распределили, умудрились сколотить по большей части из отщепенцев всех мастей, уже заимевших славу неблагонадежных и своенравных, каждый в своем роде. Мне лично наша группа напоминала пиратскую шайку, которую собрала судьба под парусом учебного заведения, плывущего в точно таком же неопределенном направлении, как и вся остальная страна. Романтические штрихи в этот этюд добавляли такие яркие индивидуальности как Денис или Дэн, который имел довольно внушительный список правонарушений и стоял на учете в милиции, Витя Миров – под творческим псевдонимом Мир, этот чуть было не сел за драку несколько лет тому… Филя – Кудрявый, случайно живое свидетельство того, что профессия домушника себя не изжила. А Гриша Молотков тоже был не прочь подраться, но отличительной чертой, точнее чертами являлись сколь просто невообразимое практически детское обаяние, сколь такая же всеобъемлющая тупость, удерживающая баланс на грани идиотизма. Прочие тоже в своем роде выделялись, но не так ярко, как эти. Еще один парадокс отмечал тот же Илья Ильич, что не одного нарекания от учителей, конкретно по поводу нашего поведения на уроках не поступало практически никогда. Хотя стоило нам высыпать за пределы аудитории, класса или цеха, их несли ему пачками. Ну чем ни пираты: на корабле – внимание и дисциплина, на суше – «разбой» и пьянство.

Мало по малу привыкнув к новым порядкам и атмосфере я вдруг вспомнил о Наде. Черт подери – за текущий год я так ей и не позвонил, и совсем забыл, что я был в нее влюблен. Так себе влюбленный! Но покопавшись в себе некоторое время я с удивлением обнаружил, что влюбленность эта никуда не делась – просто спряталась из виду. Хотя стоило обратить на нее внимание, она снова стала светить и греть – чудеса не иначе. Конечно энергия этой влюбленности не была той самой, что вынуждает идти на решительные и заведомо глупые поступки и вообще практически не попирает своей «сверкающей пятой» критическое мышление и работу интеллекта в целом, но просто хочет собой поделится с определенным избранным существом.

Уже было собрался ей звонить, как вдруг остановился, наткнувшись на целый хоровод вопросов, начинающихся со слов, а вдруг, принявшихся монотонно вращаться вокруг возбужденного ума не хуже детского хоровода вокруг елки. «А вдруг она злиться? А вдруг не хочет меня видеть? А вдруг она пошлет меня к чертовой матери, что тогда мне делать с этой проснувшейся влюбленностью? А вдруг у нее кто-нибудь есть? (почти наверняка есть!), или еще хуже, никого нет, но я ей теперь не нужен?!». С горем пополам задвинул эту рефлексию подальше и позвонил. Надя, на мое удивление согласилась встретиться даже без выдвижения, нервно ожидаемых мной особых условий.

К рандеву готовился основательно: сходил постригся, сбрил пух с морды, помыл кроссовки и доконал соседку любительницу клумб, выдать мне букет каких-нибудь, еще живых осенних цветов. Сунул цветы в пакет, не хватало что бы меня одногруппники с ними увидели, а еще хуже друзья (и те, и другие скорее простили бы нелицеприятные отзывы о них или дело, провернутое мной в одиночку, но от букета уж точно «не отмоешься»!). В общем изготовился и приперся на оговоренное место встречи на двадцать минут раньше.

«На мосты по вечерам дураки пьяные и влюбленные ходят – нормальным людям в такое время там делать нечего!», говорил мой сосед – престарелый брюзга. Это был его комментарий на падение с моста человека, пару лет назад. Тогда обошлось без фатализма – обыкновенный комичный случай – какой-то пьяный мужик свалился с низкого моста, ободрал колени, перешел реку вброд на ту сторону которая была ему нужна изначально, но растерял всякую ориентацию в пространстве и снова пошел через мост. Дурацкая фраза соседа вместе с рассказом втемяшились в голову под каким-то неправильным углом и теперь мост для меня ассоциировался с неким романтическим местом. Тут еще услышал песнью Чижа, о том, что: «…все мосты разводятся, а Поцелуев извините – нет!». Конечно наш мост не имел такого неординарного названия и вообще имел ли? Но так или иначе, я предложил Наде встретиться именно на дощатой террасе моста.