Иван Саввич Никитин
Шрифт:
вынес в последнее время. Вопрос быть или не быть теперь решен окончательно, т. е. не
быть. Ехать, значит еще раз назвать себя мерзавцем, еще раз поступиться без смысла и
цели...
А ведь, милый мой Иван Иванович, она... Нет, лучше не поеду! Скажите, что я
болен. Хорошо также былр бы принять мне лекарство из Ваших дружеских рук, т. е.
смертельную потасовку за все, за все... Вы знаете, за что...
А Вы все-таки душегубец.
Весь Ваш
Одуревший».
Как
эпистолярную прозу, обращенную к любимой. Самое сокровенное и нежное он
намеренно прячет зк «дворницкими» словечками — и эта «рожа», и этот «Одуревший»
лишь неловко и поспешно-смуйденно надетай маска, за которой он скрывает одно: как
бы йе подвести девушку таким желанным для йего, но неблагоразумным для ее бу-
дущего визитом к Матвеевым.
Всё его существо тянется туда, в маленький дом у светло-
го пруда и приветливого сада, но он, по прошествии уже двадцати томительных
дней, еле может поднять от подушки горячую голову, чтобы написать Наташе
84
несколько успр-коительных строк. «Боже мой! — сокрушается он., — как мне тяжело
болеть в такое благодатное время, когда все цветет и поет!»
Никитина пользовали сразу три лекаря, потом остался }]ищь один, — увы,
выздоровления почти не наблюдалось. $0 он крепится, надеется — ведь с ним и не
такое еще бывало. Спасибо двоюродной сестре Анне Николаевне Тюринрй, добрейшей
Аннушке, ставшей неотлучной сиделкой у постели изнемогшего Ивана Саввича. Нервы
его напряжены до предела, он болезненно вздрагивает от внезапного скрипа дверей и
неосторожных шагов кого-либо из домашних.,В свободные часы его навещают
серьезно озабоченные случившимся де Пуле, Зиновьев, Михайлов, Суворин... Правда, в
хронике его недуга никто не упоминает о беспокойстве за здоровье сына Саввы
Евтеича: видно, старик насмотрелся всякого и считал, что тот, мол, и на сей раз
выдюжит, — а, впрочем, Бог его знает...
Наталья Матвеева сердцем почувствовала, что пришла большая беда, что хоть и
бодрится дорогой ей человек, но ему действительно очень плохо. И она решается на
поступок, который в глазах воронежских обывателей может чуть ли не зачеркнуть ее
репутацию, — она просит, настаивает разрешить ей вместе с А. Н. Тюриной ухаживать
за слабеющим день ото дня Никитиным.
Наивная милая Наташа, она не понимает, как пошлы и безжалостны здешние
мещане, готовые затоптать всякого, кто нарушит их неписаные законы фальшивой
морали. И потом, что увидит эта великодушная девушка:
гордый, такой до крайности стеснительный, умирает на постоялом дворе (двор
содержал какой-то съемщик) среди брани и гама извозчиков, как Савва Евтеич
заявляется под вечер навеселе, как кухарка Маланья ворчит на дороговизну продуктов
на Щепном базаре, наконец, как он исхудал и бредит по ночам... Конечно, нет. «Вы,
ради Бога, оставьте Вашу мысль о посещении Воронежа (кроме многих других
причин), — решительно отказывает он Наталье Матвеевой, — уже по тому одному, что
мне запрещено строжайше всякое душевное волнение». Это правда, нр? разумеется,
еще больше правды в ;ом, что он беспокоите^ за ее доброе имя и будущее и,
взволнованный ее смелым, почти родственным намерением, утешает и оправдывается:
«...неужели Вы думаете, что я Вас не понимаю, что я не вижу
ДО
в Вас женщины, способной возвышаться до подвига».
Более 110 лет спустя был опубликован фрагмент письма Натальи Антоновны к
одному из друзей Никитина, где она рассказывает о тех пережитых ею тревожных днях.
«Мне было очень тяжело, — признавалась она, — что я не могла быть при нем во
время его тяжелой болезни и ходить за ним как сестра. Но он сам не захотел этого. Я
писала к нему, просила у него позволения приехать в Воронеж — он не позволил. Я бы
не послушалась, зная, что он иногда, в особенности в отношении меня, обращал
слишком много внимания на светские приличия и суждения, которыми я не очень-то
дорожу, когда совесть чиста, но он, зная, что я не послушаюсь его простого, отказа,
написал мне, чтобы я не приезжала потому, что ему строжайше запрещено всякое
душевное волнение и что оно может быть для него гибельно. Против этого я не смогла
ничего возразить — и надо было покориться!».
«Надо было...», но не покорилась! Видно, еще мало знал Иван Саввич гордую
генеральскую дочь, отринувшую непримиримые законы провинциального света во имя
своей большой любви. Не мешкая ни минуты после получения обидного для нее
запрета Никитина, она мчится к его домику на Кирочной улице, посылает к нему
кучера, чтобы тот сказал: она здесь, рядом. Терпеливо ждет ответа, остановившись в
чьей-то наспех снятой по-соседству квартире. Оказывается, сколько твердости, сколько
благородства таилось в душе этой милой девушки с застенчивой улыбкой (жаль, что и
85
сегодня так и не найден ее портрет, хранившийся в воронежском Доме-музее Никитина