Иван Саввич Никитин
Шрифт:
не вслух, а на ушко: «Теперь уже не Вы, а я теряю терпение; я постараюсь найти
случай пробить насквозь медный лоб этого полотера неотразимой эпиграммой».
Как и пристало женщине, она еще более ревнива и ранима. Она не прощает даже
намека на прошлое... Ее мож^ но понять: Никитину за тридцать, он знаменит, даже
моден в светском кругу. Что там говорить, порой в невинном альбомном посвящении
поэта она склонна была видеть интимное откровение, в обычном
многозначительный знак близости, в тонкой любезности — Бог знает какой намек.
Пылкая, впечатлительная натура Никитина не была равнодушна к женской красоте;
он увлекался, на какое-то время невольно колебались его внутренние принципы.
Однако от слов и мыслей поэта до его действительных поступков всегда лежала
глубокая пропасть. Никитин не мог пойти на решительный шаг, не убедившись в
серьезности и взаимности чувства. Суровая самокритичность, рыцарский такт, мо-
ральная собранность, граничащая с аскетизмом, — все это в природе его характера.
В эпистолярном никитинском романе мы не находим открытого признания — лишь
однажды с его уст сорвалось заветное слово, но сам он так смутился, что поспешил
превратить сказанное в шутку. Ожидая от Натальи Матвеевой ее фотопортрет, Иван
Саввич признается: «...я положил бы его перед собою и долго с любовью... как видите,
голова моя немножко расстроена».
И все-таки в его письмах к Наталье Матвеевой объяснения в любви прорываются.
Они в великолепных пейзажных зарисовках, набросанных легко и свободно; картины
природы живут его глубоко сокровенной жизнью, в них внутренний лирический
диалог, который он, по робости, при встречах с ней не смеет вести. «Если бы Вы знали,
какой теплый, какой солнечный день был у нас вчера! Представьте, — я слышал утром
пение жаворонка; 10 марта — это редкость! Зато как же я был рад его песне! Я люблю
этого предвестника весны едва ли не более, чем соловья». Или вот тот же мотив: «У нас
чуть-чуть не весна: небо такое безоблачное^ такое голубое, в окна заглядывает веселое
солнце, которому я рад, как муха, всю зиму проспавшая мертвым сном и теперь
начинающая понемногу оживать и расправлять свои помятые крылья...».
Никакой интимной тайнописи между строк здесь нет, однако сердце его открыто,
оно бьется по-юношески неистово и свято.
«А что же стихи? — спросит искушенный читатель. — Где его любовная лирика?
Та кая, .как у Пушкина, Тютчева, Аполлона Григоръева...».
Его любовная лирика как таковая не состоялась — не будем говорить об
«альбомных побрякушках» и случайных полуудачных вещах. Кто знает, улыбнись ему
судьба,
обещание:
Как мне легко, ка« счастлив я в тот миг, Когда, мой друг, речам твоим внимаю И
кроткую любовь в очах твоих, Задумчивый, внимательно' читаю! Тогда молчит теска в
76
моей груди И нет в уме холодной укоризны. Не правда ли, мгновения любви Есть
лучшие мгновенья нашей жизни1
(«Как мне легко, как счастлив я в тот миг..»)
Или вот стихотворение, отмеченное придирчивым Добролюбовым «даже недурно»
и ставшее известным романсом Н. А. Римского-Корсакова:
В темной чаще замолк соловей, Прокатилась звезда в синеве; Месяц смотрит сквозь
сетку ветвей, Зажигает росу на траве.
...19 апреля 1861 г., в ясный солнечный день, он провожал Наталью Матвееву домой
и тогда же вспоминал длинную, покрытую пылью улицу, некстати попавшую им навст-
речу «несносную» даму, ворота, подле которых он стойл с поникшей головой. Вечером
того же дня родилось стихотворение, единственное ей посвященное, если не считать
еще одного экспромта, которому он не придавал никакого значения. Стихотворения
этого он не отдавал в печать, так как видел в нем лишь свое, личное, нечто вроде
записки на память:
На лицо твое солнечный свет упадал,
Ты со взором поникшим стояла; Крепко руку твою на прощанье я жал,
На устах моих речь замирала.
Я не мог от тебя своих глаз отвести,
Одна мысль, что нам нужно расстаться,
Поглощала меня. Повторял я: «Прости!» — И не мог от тебя оторваться.
Последняя строфа напоминает внезапный, крик среди ночи:
Догорела свеча. Бродит сумрак в углах,
Пол сияет от лунного света; Бесконечная ночь! В этих душных стенах Зарыдай, —
не услышишь ответа...
(Н. А. Матвеевой)
Ответ он услышал. 7—8 мая Иван Саввич обещал непременно приехать на хутор
Высокий, чтобы просить руки Натальи Антоновны. Щюговорился о своих радостях й
надеждах только одному «поверенному», Ивану Ивановича Зиновьеву, близко к сердцу
воспринявшему приятную новость.
А что же она? Письма ее к Никитину не сохранились. Позже, когда история эта
завершилась, она приоткрыла тайну одному из друзей Ивана Саввича: «...все прочие
предполагали хорошее знакомство — не более. Да я-то знаю, что вышло бы из его
поездки к нам в мае 1861 г.». А. С. Суворин 27 декабря 1861 г. писал де Пуле: «Она
любила Никитина, и очень любила; в последнее время и его чувство сильно