Иванов катер. Не стреляйте белых лебедей. Самый последний день. Вы чье, старичье? Великолепная шестерка. Коррида в большом порядке.
Шрифт:
– Не решали еще. Колхозу сообщили: бригадира ихнего видел. Радуется: сенцо-то задарма получил…
В цехе Ивану понравилось: каждая вещь знала место, чувствовался порядок. Да и народ в большинстве был пожилой, степенный: на регулировку топливных насосов мальчишек не поставишь. Встретили Ивана как старого знакомого. Начальник показал что к чему, познакомил с бригадой, определил к месту.
– А жить будешь здесь, Трофимыч.
– Он открыл дверь в углу, пропустил вперед Ивана.
– Здесь у нас тихо:
Комнатка была маленькой, метров шесть. В углу стоял столик, табуретка и голая железная койка. Окно, пол, даже стены были тщательно вымыты, а подоконник и рамы окрашены заново: его ждали, о нем думали, и горячая волна благодарности ударила вдруг Ивану в голову, закружила, и он поспешно сел.
– Ну, спасибо тебе…
Но в комнатке никого уже не было: начальник ушел по своим делам…
Так вот, значит, какое оно, это последнее его жилье. Ему не было тягостно от этих мыслей. Самое главное - приют этот последний теперь был у него. А значит, были и люди, которым еще нужен он, Иван Бурлаков, значит, рано еще списывать его со счетов, значит, нужно и можно жить…
Он договорился с начальником, что переедет сегодня же, а завтра с утра заступит на смену. Теперь следовало пойти на катер за вещами, и - странное дело!
– он уже не боялся этого.
На выходе он столкнулся с Михалычем. Оба обрадовались встрече, долго жали руки, улыбались друг другу.
– Ах, Иван Трофимыч, родимый ты мой, все знаю, все!… - частил Михалыч, держа Ивана за руку.
– Аккурат вчера узнал, утром вчера. Прихожу на работу, а мне говорят: уделай каптерочку под жилье. Для Ивана Трофимыча, мол…
– Так это ты уделал, Михалыч?
– Да пустое это, пустое. Нюрку, старшенькую свою, вызвал: она у меня проворная. Ты на катер, что ли? Может, помочь?
– Какая там помощь, Михалыч. Пожитков - всего ничего.
– Ну, наживешь еще. А уж вечерком к нам пожалуй, Иван Трофимыч, не обидь. Ждем тебя. Харчишек жена сготовила, посидим, побеседуем. Уважь, Трофимыч.
Отказывать Иван не умел, согласился. Обрадованный Михалыч ушел, а Иван направился к причалам. Идти пришлось долго, потому что встречные останавливали его на каждом шагу, расспрашивая, что было в районе и как он теперь устроился.
Еще издалека Иван увидел свой катер, и что-то дрогнуло в нем. Оживление, вызванное новым жильем и встречами, спало, печаль с новой силой овладела им, и шел он теперь медленно и ничего уже не видел вокруг, кроме своего катера. Катер стоял на старом месте, у затопленной баржи. Людей не было видно, но когда Иван подошел ближе, то разглядел сухую сутулую фигуру на носу. Он остановился, всматриваясь, и тут только заметил, что надписи "Волгарь" больше нет, а вместо нее стоит прежняя цифра "17". И художник - теперь Иван узнал его - закрашивает на ведрах буквы и пишет по трафарету ту же
Михалыч зашел в конце смены. Сколотил Ивану полочку, помог устроиться, а потом они пошли к нему. Идти пришлось долго: Михалыч жил в соседней деревне, за лесом. По дороге Иван рассказал, как из-за него Вася утопил новый мотор и лодку.
– Господи, господи, боже мой!… - ужасался Михалыч.
– Да прах с ней, с лодкой, Трофимыч, прах с ней! Ведь утопнуть мог, очень даже просто мог утопнуть!…
Ужинали за одним огромным столом все девять человек. Дети, а из шести пятеро были девочками, вели себя чинно, но не затурканно: смеялись на своем конце, что-то делили. Пузатый наследник сидел на руках у матери, сонно таращил глаза.
– Во, наработали!… - с гордостью говорил Михалыч, оглядывая стол.
– Целая бригада, понимаешь, целая бригада!
– Правда, доярки одни, - улыбнулась жена, кругло, по-волжски выговаривая "о".
– Плотник у нас вот единственный.
Старшая дочка шустро двигалась вокруг, подавая еду. Девушка сияла таким запасом здоровья и силы, что Иван то и дело поглядывал на нее и улыбался.
– Выросла-то как Нюра-то, - пояснил он, поймав веселый взгляд хозяйки.
– Не говори!
– засмеялся Михалыч.
– Кофточки расставлять не поспеваем.
– Ой, ну зачем?… - вспыхнула Нюра, мигом вылетев на кухню.
– В детском саду работает, - сказала мать.
– Специальность имеет, курсы кончила.
– Головастая, - подтвердил Михалыч.
– Дочка, поди-ко!
– Зачем?
– откликнулась из кухни Нюра.
– Поди, говорю!…
Нюра, смущенно улыбаясь, вышла к столу. Михалыч налил на донышко водки, протянул:
– Выпей, дочка, с нами. Как тебе есть полных восемнадцать, разрешаю.
– Не буду я. Не хочу.
– За гостя выпей. За Ивана Трофимыча. Ну-ко…
– Будьте здоровы, - снова вспыхнув, шепотом сказала Нюра, глотнула, замахала руками.
– Ой, мамочки!…
Пока детей укладывали, Иван с Михалычем курили на крыльце. Сыпались с неба августовские звезды, таинственно шуршал лес, обступивший со всех сторон деревеньку. Мужчины неспешно говорили о делах, о шкипере, оставшемся на зиму без сена.
– Погоди, может, еще и добуду, - обещал Михалыч, - сделаем, может, чего, дай срок.
– Из-за меня все, вот ведь что получается, - сокрушался Иван.
– Поверишь ли, идти к ним совестно. В глаза глядеть.
– Это ты зря, Трофимыч, зря. Ты тут совсем ни при чем, ни с какого боку… - Михалыч вдруг замолчал, нашел в темноте Иванов пиджак: вертел пуговицу.
– Слушай, чего тебе скажу. Главное скажу: Нюрку мою видел?
– Видел, хорошая девушка. А что?
– Ну, коли хорошая, то… - Михалыч порывисто вздохнул.
– Может, породнимся, а, Иван Трофимыч?