«Ивановский миф» и литература
Шрифт:
Но, осознав Чапаева героем «сырой и геройской массы», Фурманов-Клычков не может освободиться от какого-то гипнотического воздействия, которое оказывает личность комдива на него, коммуниста, идейного представителя ивановского пролетариата. Все дело в том, видимо, что сама натура Чапаева, как она представлена в фурмановском произведении, шире и глубже любых идеологических представлений о ней. Автора восхищает и одновременно страшит эта тайная догадка.
Чапаев в романе Фурманова — «массовый человек», ощутивший в революционное время свою значительность, обязательность своего присутствия в ходе общей жизни. Замечательно то место в романе, где Чапаев сравнивает прежнее, дореволюционное чувствование своего места жизни с нынешним: «Я, к примеру, был рядовым-то, да што мне: убьют аль не убьют, не все мне одно? Кому я, такая вошь, больно нужен оказался? <…> И вот вы заметьте, товарищ Клычков, што чем я выше поднимаюсь, тем жизнь мне дороже… Не буду с вами лукавить, прямо скажу — мнение о себе развивается такое, што вот, дескать, не клоп ты, каналья, а человек настоящий, и хочется жить по-настоящему, как следует».
Чапаев непредсказуем, как живая жизнь, что и порождает мучительную рефлексию
Чапаев теперь — как орел с завязанными глазами, сердце трепетное, кровь горяча, порывы чудесны и страстны, неукротимая воля, но …нет пути, он его ясно не знает, не представляет, не видит…».
Далеко не каждому комиссару, однако, приходили в голову такие «ребяческие» мысли. Многие предпочитали сразу подрезать орлу крылья. И кто знает, не погибни Чапаев, не ждала ли его участь легендарного комдива Второй Конной Армии Филиппа Миронова, начдива Думенко и других героев гражданской войны, чей жизненный полет был оборван комиссарами, почувствовавшими в них угрозу для усиливающейся большевистской диктатуры?
«Чапаев», помимо всего прочего, роман с потаенным личным сюжетом. На эту мысль наталкивают дневники Фурманова и, в частности, сравнительно недавно опубликованные записи, касающиеся сложных отношений комиссара и комдива. Фурманов, как выясняется из этих записей, ревновал свою жену Анну Никитичну (Наю), прибывшую в апреле 1919 года в Чапаевскую дивизию и снискавшую там страстное внимание со стороны Василия Ивановича. Ослепленный ревностью, Фурманов обвинил Чапаева в «подлых и низких» приемах, которые проявляются во всем, что делает Чапаев. Конфликт между Фурмановым и Чапаевым зашел так далеко, что стал предметом разбирательства в Реввоенсовете Южной группы войск, которой командовал М. В. Фрунзе. Казалось бы, потом наступило примирение, но, как говорится в книге «Неизвестный Фурманов», «интимная подоплека конфликта осталась… Это и стало причиной отзыва Фурманова из Чапаевской дивизии…» [163] .
163
Куприяновский П. В. Неизвестный Фурманов. Иваново. 1996. С. 127.
После знакомства с историей драматических отношений между Фурмановым и Чапаевым по-иному начинаешь воспринимать то, что можно назвать метазамыслом романа. Автор «Чапаева», преодолевая память о жгучей ревности, отдает должное «сопернику», открывая в нем эпохальную натуру. Это ли не победа личности художника над политическим функционером, попавшим в плен ревнивому чувству?!
Надо отдать должное П. В. Купряновскому, который еще в 1960-е годы сумел поколебать плакатное представление о Фурманове как писателе-комиссаре с непременным орденом Красного Знамени на груди. Ученый в своей монографии «Искания, борьба, творчество» (1967) открыл в авторе «Чапаева» незаурядную личность, человека, находящегося в непрестанном духовном поиске. Открытие это связано прежде всего с внимательным чтением дневников писателя, которые он начал вести с 1910 года будучи учеником Кинешемского реального училища, а затем уже не мыслил своего жизненного существования без дневникового творчества. Именно дневники Фурманова, взятые как целое, следует признать сегодня его главной книгой. Насколько далек был реальный Дмитрий Андреевич от хрестоматийного образа писателя-комиссара, созданного советской пропагандой, стало особенно ясно, когда тем же П. В. Куприяновским в 1996 году были опубликованы в книге «Неизвестный Фурманов» ранее неизвестные широкому читателю дневниковые записи, где писатель откровенно пишет о своих идейных метаниях, подвергает сомнению некоторые большевистские начинания, затрагивает интимные стороны жизни, которые дают возможность увидеть по-новому, казалось бы, уже давно известное, как это было в выше представленном случае с Чапаевым. Но здесь нужна оговорка. «Неизвестный» Фурманов в сущности своей остается человеком, который выстрадал коммунистическое мироощущение. Переделывать сегодня Фурманова из большевика в либерала в угоду «демократической» конъюнктуре — глупость. Другое дело: отделить живого писателя от бронзового памятника. Отделить от идеологических догм, в которые не укладывается замечательный писатель.
Дневники Фурманова дают представление об изначальном гуманистическом истоке его идейных исканий. В дневниковой записи от 26 июня 1910 года читаем: «Гуманизм — это направление, <…> проникнутое уважением к человеку, его потребностям, способностям, наклонностям и т. п., и т. п. Вот именно этого-то гуманизма я и придерживаюсь: я уважаю человека…» (4, 18). Причем здесь важно отметить, что дневник Фурманова запечатлел внутренние усилия личности, стремящейся преодолеть в себе то рабское, что окружало ее. Вспоминая о начале жизни в Иванове-Вознесенске, Фурманов писал: «У нас был кабак (в доме, где первоначально поселилась семья Фурмановых — Л. Т.). Ух, как противно это слово! Отвратительный запах прокопченности, пропитанности всего водкою, кажется, до сих пор еще живет — да, живет в моей памяти и заставляет содрогаться при одной мысли о возможности того обстоятельства, что и я мог бы попасть „по счастливой случайности“ в компанию этих вечных сотоварищей, собутыльников моего отца, что и я мог бы пропасть, как пропадают многие, — за компанию» (запись от 30 августа 1910 г.) [164] .
164
Цит. по: Куприяновский П. В. Искания, борьба, творчество. Ярославль, 1967. С. 10.
Насколько интенсивной была духовная жизнь юноши Фурманова, свидетельствуют те страницы дневников, где говорится о его увлеченности творчеством русских классиков. «Лучшие умы, — записывает он в дневнике 1912
Во время учебы в Московском университете Фурманов, что называется, заболел Достоевским. Любимым героем стал для него Алеша Карамазов. Он и в самом себе находит «что-то Алешино». Но скоро Фурманов подверг сомнению этот возникший было жизненный идеал: «Не могу я быть Алешечкой, не могу. Что же я буду делать, когда жизнь просит своего…» [165] . И в более поздней дневниковой записи: «Непротивление мне как-то не к лицу. Когда я долго держал перед собой образ Алеши Карамазова и пытался в каждый свой поступок призвать его, выходило какое-то юродство во имя смирения и прощения. <…> Смиренность была во мне всегда неестественна. <…> Ее сметала первая волна и уносила бесследно до первого припадка. А припадки эти случались в минуты личного счастья. <…> В минуты же горя и злобы, наоборот, — приходило желание бороться, отстоять себя, объявить себя, испробовать скрытую силу.
165
Цит. по тому же изданию. С. 88.
Была жажда борьбы — самая ценная струна жизни» [166] .
Сама окружающая действительность заставляла вибрировать эту струну натуры Фурманова. Побывав на фронтах Первой мировой войны в качестве брата милосердия, он понял, что Россия находится накануне глобальных перемен и революция неизбежна. Это убеждение укрепилось, когда Дмитрий Андреевич возвратился в ноябре 1916 года в родной Иваново-Вознесенеск и окунулся в политическую жизнь пролетарского города. 15 ноября 1916 года он записывает в своем дневнике: «Слышите, как сильно бьется пульс русской жизни? Взгляните широко открытыми алчущими глазами, напрягитесь взволнованным сердцем — и вы почувствуете живо могучее дыхание приближающейся грозы…
166
Цит. по той же книге.
Вверху заметались в паническом ужасе, а в глубине бурлит. И вот-вот прорвется огненная лава…» (4, 85–86.).
В Февральской революции Фурманов увидел «зарю новорожденного счастья». Но в большевистском Иванове он не спешит примкнуть к партийному большинству, считая диктатуру пролетариата «вещью немыслимой», «потому что 175 миллионов не захотят подчиниться 5 миллионам пролетариата» [167] . Фурманову ближе в то время эсеры. Однако твердой уверенности в правоте эсеровских идей у него не было. Живая душа Фурманова в период между двумя революциями мучительно ищет правды. И в метаниях молодого писателя по-своему отражались драматические метания русской интеллигенции того времени.
167
Цит. по той же книге. С. 136.
Путь Фурманова к большевизму во многом определялся его видением массовой жизни. Отход от эсеров предопределила его поездка по деревням Владимирской и Костромской губерний в мае — июле 1917 года, тщательно зафиксированная им в дневниковых записках, названных самим Фурмановым «По деревням».
При советской власти эти записки не были напечатаны, хотя такие попытки и предпринимались. В 1967 году П. В. Куприяновский предложил эти записки для публикации в журнал «Новый мир». Редакция журнала, одобрив материал, напечатать его не решилась. С точки зрения тогдашней цензуры, «не все было приемлемо в мировоззрении писателя и в нарисованных им картинах, официальная идеология не допускала подобных „вольностей“, да и личность автора „оберегали“: Фурманов в своих записках не походил на канонический образ писателя-большевика» [168] . Фурманов «посмел» в своих записках представить Россию сомневающуюся, не верящую партийным лозунгам, со страхом ждущую еще более жестких времен. Встретившись с такой взбаламученной деревней, автор остро осознал свое интеллигентское прекраснодушие, и его симпатии все в большей степени начинают склоняться к большевикам, демонстрирующим не только силу убеждения, но и конкретную, реальную заботу о трудящихся. А в Иванове таких большевиков было немало. Добрые, дружеские отношения связывали Фурманова с В. Я. Степановым, И. Е. Любимовым. А. С. Киселевым. Особенно же привлекала фигура Михаила Васильевича Фрунзе, который в немалой степени повлиял на его решение вступить в коммунистическую партию. «Я проникнут к нему глубочайшей симпатией» (4, 123), — записывает Фурманов в дневнике 23 февраля 1918 года, а 6 сентября в том же дневнике заявляет: «То, что Ленин значит для всей Руси — Фрунзе означает для нашего округа: человек неутомимой энергии, большого ума, больших и разносторонних дарований. Человек, с которым легко, свободно работать, на которого во всем можно положиться, который, делает все хорошо» [169] .
168
Куприяновский П. В. Неизвестный Фурманов. С. 35.
169
Цит. по: Куприяновский П. В. Искания, борьба, творчество. С. 182–183.
Накануне своего вступления в партию Фурманов записал в дневнике: «Уйти к большевикам — значит уйти в другой, совершенно новый мир. Там новая, марксистская идеология, апофеоз государственности, централизации, дисциплины и всяческой власти человека над человеком… Там свои приемы борьбы… Я схожусь с большевиками во многом, но, к примеру, как быть с хлебной монополией, в которую не верю, которую не признаю? Защищать, не признавая ее? Но я ведь не могу так слепо повиноваться, я люблю и чту абсолютную свободу, я хочу и буду думать сам, а не по мыслям других.