«Ивановский миф» и литература
Шрифт:
А ведь уйти к ним — это значит во многом связать себя обетом покорности, подчинения и молчания. Хватит ли меня на это? Едва ли…» [170] . Для Фурманова коммунистическая идея в сотрудничестве с такими людьми, как Фрунзе, обретала человеческое лицо. Огромный авторитет Михаила Васильевича в среде ивановских рабочих становился для Фурманова наглядным доказательством правоты большевиков. Но, считая их носителями высшей народной правды, как следует из многих дневниковых материалов, вошедших в книгу «Неизвестный Фурманов», он не мог закрывать глаза на реальные противоречия в деятельности господствующей в новом обществе партии.
170
Фурманов Д. Путь к большевизму (страницы дневника). М.
– Л., 1928. С. 228.
Фурманов с тревогой
171
Куприяновский П. В. Неизвестный Фурманов. С. 151.
172
Там же. С. 156.
Читая такого рода откровения, думаешь о драме Фурманова-коммуниста, чьи во многом романтические представления о революции, большевизме вступали в противоречие с жизненным поведением «чистых партийцев». Драма эта особенно обострилась, когда Фурманов начал открывать нравственные изъяны в большевиках, являющихся для него примером истинного служения народу. Например, будучи комиссаром Чапаевской дивизии, он открыл в глубоко уважаемом Фрунзе черты отнюдь не лучшие: «Я хорошо вижу, — говорится в заметке от 17 января 1920 года, — его самоафиширование, помпезность, склонность к блеску и пр. Он это чувствует, но… главковерх всегда прав. Прав остается он и перед самим собою. Лесть военспецов развратила его до мозга костей, успехи вскружили ему голову. Он — величина. И это дает ему возможность задирать голову выше. А наружно наши отношения совершенно безукоризненны, только внутри, внутри — ой, какой разлад, какая пропасть!» [173]
173
Там же. С. 142.
Да, Фурманов пытался преодолеть во имя, как ему казалось, высшей идеи, заключенной в учении марксизма-ленинизма, подобного рода «смущения души», апеллируя к истории и, в частности, к истории иваново-вознесенского пролетариата, еще в 1905 году осознавшего в ходе летней стачки правду большевиков. В 1925 году он пишет очерки «Талка» и «Как убили Отца». Но, надо прямо сказать, эти очерки при всей добротности документальной фактуры не стали вехой в судьбе автора «Чапаева». Здесь не чувствуется того лирико-аналитического начала, которое пронизывает дневники Фурманова.
Именно из дневников мы узнаем, какой нервной, напряженной жизнью был отмечен последний период его творчества. Входя сначала в литературную группу «Октябрь», затем — в Московскую ассоциацию пролетарских писателей, Фурманов нередко чувствовал себя здесь «чужим» среди «своих». Особенно его раздражали догматизм и сектантство так называемых напостовцев, критиков журнала «На посту» во главе с С. Родовым, объявивших войну «попутчикам», писателям, чье творчество не укладывалось в рамки напостовской идеологии. Травили Есенина, Бабеля, Леонова. Даже сам «буревестник революции», Максим Горький, попадал под обстрел напостовцев. Фурманову «родовщина», говоря его словами, была «глубоко ненавистна». «Правильное» мировоззрение в литературе, не подкрепленное талантом, он считал фикцией, а потому с таким доброжелательным вниманием следил за одаренными писателями, примыкающими к самым разным группам. Когда ушел из жизни Есенин, Фурманов записал в своем дневнике: «У меня где-то скребет и точит в нутре моем: большое и дорогое мы потеряли. Такой это был оригинальный, ароматный талант, этот Есенин, вся эта гамма его простых и мудрых стихов — нет ей равного в том, что у нас
Дмитрий Андреевич Фурманов прожил всего тридцать четыре года. Последними его словами, по воспоминаниям Анны Никитичны Фурмановой, были: «Пустите меня, пустите… Я еще не все успел сказать, не все сделал. Мне еще так много нужно сделать…» [174] . К сожалению, «чистые партийцы» немало потрудились над тем, чтобы представить Фурманова ортодоксальным коммунистом. Таким долгие годы он вписывался и в «ивановский миф». И это было равно второй смерти писателя. Укрощалась его неспокойная душа, перечеркивался изначально присущий ему гуманизм. И кто знает, как сложилась бы судьба Фурманова, доживи он, скажем, до 1937 года? Стал бы он молчать, узнав о репрессии его любимого Иванова как города Первого Совета? Смирился бы с гибелью Авенира Ноздрина?
174
Фурманова А. Дмитрий Фурманов. Иваново, 1941. С. 109.
Явно поторопились некоторые наши «неистовые» демократы, списав творчество Д. А. Фурманова в архив. Без его дневников, «Чапаева» история России, ищущей правды на самом крутом своем переломе, не полна. Город, в котором родился Дмитрий Андреевич, по праву носит его имя.
Советская пропаганда многое сделала для того, чтобы внедрить в сознание читателей представление об Иванове как городе, в котором литература, начиная с первых лет советской власти, безоговорочно отвечает политике нового государства.
Одним из решающих аргументов здесь стала записка В. И. Ленина библиотекарю Кремля, написанная 28 ноября 1921 года, где говорилось: «Прошу достать (комплект) Рабочий Край в Ив(аново) — Вознесенске. (Кружок настоящих пролет(арских) поэтов.) Хвалит Горький: Жижин, Артамонов, Семеновский» [175] . Эта записка стала охранной грамотой для литераторов, входящих в литературное объединение при газете «Рабочий край» в первые годы революции. И не только для них, но и для тех, кто, по мысли оценщиков ивановской литературы, продолжал дело «кружка настоящих пролетарских поэтов» в последующее время. А как же иначе! Сам вождь мирового пролетариата с подачи великого пролетарского писателя Максима Горького выделил группу ивановских поэтов в качестве образцово пролетарских, противопоставив тем самым их ложно пролетарским, сомнительно советским писателям: пролеткультовцам, футуристам, новокрестьянским поэтам и т. д.
175
Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 52. С. 58
С одной стороны, эта записка, конечно же, послужила стимулом для творческого развития литературной жизни в Иванове. Местные писатели почувствовали себя, как бы сейчас сказали, субъектами новой советской литературы. Преодолевался комплекс провинциальной неполноценности. Но, с другой стороны, этой же запиской акцентировался приоритет идеологического, советского начала в ивановской литературе. Миф об Иванове как родине «настоящих пролетарских поэтов» становился прокрустовым ложем для писателей, живущих в Иванове: не укладываешься в его рамки — значит, тебе не место в литературе, благословленной Лениным и Горьким.
При этом как-то забывались некоторые немаловажные обстоятельства. Например, смазывался тот факт, что Ленин то ли в силу занятости, то ли из-за надвигающейся болезни так и не познакомился с запрашиваемым комплектом.
Забывалось и то, что Горький в момент его опеки над «кружком» занимал особую позицию по отношению к политике большевиков. Его пугала жестокость новых хозяев жизни по отношению к интеллигенции, недооценка культурного фактора в их планах на будущее.
Было забыто и еще одно важное обстоятельство. До середины шестидесятых годов комментаторы ленинской записки не решались упоминать имени того, кто стал организатором «кружка настоящих поэтов». Напрочь замалчивалось имя Александра Константиновича Воронского (1884–1937) — одного из лучших советских критиков 1920-х годов, который во время пребывания его в Иваново-Вознесенске в 1918–1921 годах очень много сделал для развития культуры текстильного края. (На протяжении почти трех десятилетий Воронский считался «врагом народа», троцкистом.) Только в 1970–1980-е годы благодаря стараниям П. В. Куприяновского эта подвижническая деятельность А. К. Воронского была оценена по достоинству [176] .
176
См: А. К. Воронский в Иваново-Вознесенкой печати (1918–1926): Библиографический указатель/. Сост. П. В. Куприяновский. Иваново, 1979; Куприяновский П. В. А. К. Воронский в газете «Рабочий край»/. Лит. наследство. Т. 93. М., 1983.