«Ивановский миф» и литература
Шрифт:
За счет своей некрасивой внешности она слишком усилила свое внутреннее содержание, и она этим заставила на себя смотреть как на женщину большого и, пожалуй, чисто мужского ума, к тому же еще и иронического.
Но ирония ее, к сожалению, касается не только отрицательных сторон нашей жизни, но и положительных, она как бы перерастает современность, обгоняет ее, что у нее вкладывается и в ее литературные произведения.
Написала она „Серое знамя“, попыталась, было, его пристроить в „Новом мире“. Полонский рассказ нашел написанным сильно, но… за этим „но“ последовало обычное — „идеологически он нам никак не может подойти“.
Не то чтобы у Анны Александровны был сдвиг куда-то назад, а наоборот, ее образ мыслей анархический, и такого своеобразного понимания анархизма, что уже для нее и „Новый мир“ стал „Старым
В „Правде“ в одном из ее стихотворений Крупская нашла эротику там, где о любви говорилось ничуть не в сексуальном, а в общечеловеческом смысле… Анна Александровна создана и для театра, а новая ее пьеса едва ли где найдет театр, хотя бы он и был самый революционный.
Слишком остра тема ее пьесы: оплодотворение человеком обезьяны. Но, как говорят Татариновы, пьеса Барковой с литературной стороны так же блестяща, как и ее „Стальной муж“. У нее и в этой пьесе сказывается какая-то большая литературная культура, европеизм, не кочевряженье наших модных литераторов-художников, а настоящее человеческое слово и большое мастерство» [284] .
Из этой записи зримо предстает картина вытеснения Барковой из официальной Москвы и вместе с тем внутреннего сопротивления вчерашней провинциалки столичному гнету. Недаром в эту пору она вновь вспоминает о родном городе, о его бунтарском характере, преломляя все это в интимно личный сюжет в стихотворении «Иваново-Вознесенка»:
284
Ноздрин А. Дневники. Двадцатые годы. С. 200–201.
Да, порой ей было невыносимо тяжело, и казалось, с поэзией, литературой, с «духовным творчеством» [285] надо распроститься навсегда. 9 мая 1931 года она написала такие стихи:
285
В дневниковой записи А. Барковой от 23/XI 1956 г. читаем: «С восьми лет одна мечта о величии, славе, через духовное творчество» (367).
(«Лирические волны, слишком поздно!..»)
Поспешила Баркова с финальным выводом. Самый важный, «каторжный» этап ей еще предстояло пережить.
О гулаговских «путешествиях» А. А. Барковой написано уже немало. По достоинству оценена и поэзия, созданная ею в тех страшных местах, где творчество, казалось бы, напрочь исключено. Баркова по-своему отстояла честь русской поэзии, доказав, что и в самых нечеловеческих условиях человек остается человеком и вопреки всему способен творить. Заметим, что в лагере она создала лучшие свои произведения! Впрочем, об этом лучше всего сказала она сама:
Как(«Как дух наш горестный живуч…»)
В свете избранной темы, важно подчеркнуть, что Анна Баркова смогла пронести свой крест и пройти через самые трагические тернии «века-волкодава» во многом благодаря особой ивановской закваске. Она словно бы готовила себя к главному жизненному, творческому испытанию, начиная с самого раннего детства. Недаром в ее гулаговских творениях так часто возникают видения девочки из Иваново-Вознесенска, обреченной на непонимание со стороны окружающего мира, а потому еще более устремленной к каким-то далеким, неведомым другим берегам. «Доцитируем» тот отрывок из незаконченной поэмы «АБ + ВМ» (см. начало главы), где мы встречаемся с «бронзово-рыжей» Анютой Барковой:
По вечерам шагала она В покосившемся жалком домишке, Напряженной недетской силой полна, А кругом только книги да книжки. Она шагала. И волны предчувствий Уносили ее в беспредельность. Она мечтала в священном искусстве Достигнуть священной цели… Она ходила, от холода ежась, И сверчок где-то плакал тонко, И качала мать головой: «До чего же Полоумная стала девчонка! Таращит глаза, не ест и не пьёт, Молчит и пыхтит, как опара. Надо же было нажить перед смертью хлопот Чертям окаянным, старым. Ребенок чудной. Поглядишь, у людей Не дети, ангелы божьи. А наша повадкою всей своей, Всем норовом душу тревожит!» …От мороза трещали стены домишка, Окна были, как бельма, белесы. И казались нездешними, жгучими слишком Ее золотые косы.Дорога и очень близка эта чудн'aя девчонка каторжанке Анне Барковой, как близка ей и ивановская гимназистка, пришедшая из далекого прошлого в эссе «Обретаемое время»: «Зимний морозный вечер в моем родном — рабочем, и скучном, и своеобразном — текстильном городе. Зимний вечер с ярко-синими, твердыми, как будто литыми сугробами снега, красновато-желтый закат, и на фоне заката одинокая острая тонкая колокольня. И в ту же минуту сладостно заныло сердце и давняя странная мечта — ощущение средневекового Нюренберга — захватило душу…» (378). Прочитав это, становится более понятным элегический, горестный вздох поэтессы о «синем снеге» детства из стихотворения «Ритм с перебоями»:
Был синий, синий на родине брошенной. И у меня была родина, Где я родилась не для хорошего, Чувствительная уродина.Обращение к «ивановскому» прошлому поддерживало Баркову в минуты отчаяния, когда начинали закрадываться мысли о напрасно прожитой жизни. 6 февраля 1947 года она записывает в своем «калужском» дневнике: «Л/уначарс/кий сулил мне: „Вы можете быть лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературы“. Даже это скромное предсказание не сбылось». Но читаем дальше: «Но я была права в потенции. Искринки гениальности, несомненно, были в моей натуре…» (364).