«Ивановский миф» и литература

Таганов Леонид Николаевич

Она в его стихах едина и многолика. Ее появление сродни весеннему порыву ветра:

Помнишь: увидала, подбежала, Хорошея сердцем и лицом, И сияла взором, и дрожала Молодым сквозистым деревцом?

(«Юных глаз счастливое сиянье…»)

Потом — «теплая красота» материнства. Великая благодарность той, кто подарила миру «задумчивого русоголового мальчика», чувствующего свое родство с окружающей его природой. Сын для поэта — часть того «софийного» бытия, приобщение к которому возвышает человеческую жизнь. Вглядимся в стихотворный портрет мальчика, запечатленный в стихотворении 1940 года «Пришла пора, когда…»:

…Едва

дыша, смотрел завороженно На бабочек порхающих. Казались Они ему воздушными цветами. Как тихо он подкрадывался к ним, Как бережно держал в неплотно сжатых Ладонях эти странные цветы! Однажды он увидел на тропинке Умершего сухого мотылька И, взяв его за радужные крылья, Воскликнул грустно: «Бабочка увяла!» Еще недавно он открыл, Что все живое на земле, достигнув Вершины роста, блекнет, исчезает, Что маленькие люди постепенно Становятся большими, а затем Перестают существовать. О нет, Он не желал расстаться с этим миром, Великим и манящим. «Я хочу Быть карликом, — сказал однажды он, — Чтоб вечно жить на свете!» Милый мальчик, Ты не остался карликом, ты стал Высоким, тонким, словно юный тополь…

Мальчик из этого стихотворения — часть прекрасной природы, которая не может смириться с гибелью живой жизни.

Через четыре года сын поэта погибнет на войне. Жестокая память о потере вошла во многие стихи Семеновского. И в них на первом плане будет стоять образ матери погибшего солдата. Образ этот со временем обретает все большее лирико-эпическое звучание. В нем отзывается страдание и мужество тысяч и тысяч матерей, не дождавшихся сыновей с фронта:

Днями ты к еде не прикасалась, Утешенья не было нигде. Только снова, снова ужасалась Ты своей беде. Не убила страшная невзгода Сил души взволнованной твоей. Стойкая видна в тебе порода Терпеливых русских матерей…

В стихотворении «Марковна» образ жены поэта предстает в историческом контексте, через видение, сошедшее со страниц потрясающего «Жития протопопа Аввакума»:

Тяжел был путь неведомый. Угрюма И холодна Сибирь. Едва брела Подруга протопопа Аввакума. Упала и подняться не могла. «Доколе, протопоп, нам эта мука злая?» — «До самой смерти, Марковна!..» С трудом Она встает и говорит, вздыхая: «Добро, Петрович, дальше побредем!»

Женский образ в лирике Семеновского сороковых годов заставляет вспомнить Ярославну из «Слова о полку Игореве», над переложением которого поэт работал перед войной. В этом образе, безусловно, есть и черты Богородицы из цикла «Иконостас», вошедшего в первую поэтическую книгу поэта:

В радуге Божия горница. С грустью на землю взирая, Света святая поборница Ходит полянами рая. Травы сбирает целебные, Звезды мерцают на плате. Гимны поют ей хвалебные Легкокрылатые рати.

Она в стихах сороковых годов, неся боль в раненом сердце, не перестает верить в добро и красоту. И именно ее присутствие в жизни поэта вносит ноту благодарности

судьбе, какой бы тяжелой она ни была. Недаром лирическое «я» в поздних стихах Семеновского часто переходит в лирическое «мы». Они вместе и в радости, и в горе. Им обоим ведом дух высокого бродяжничества, который делает их свободными от мелкотравчатых страстей:

Мы с тобой — совсем бродяги: Нам бы лишь леса, Ледяной родник в овраге, Тропка средь овса. Мы с тобой — совсем цыгане: Спать бы нам в стогу, Жечь костер в ночном тумане На сыром лугу. И не надо нам богатства, Лишь бы в смене лет По дорогам любоваться Нам на вольный свет.

(«Мы с тобой — совсем бродяги…»)

Годы, испытания не сломили «очарованного странника» Дмитрия Николаевича Семеновского. Его негромкий, но такой чистый голос сегодня дорог тем, кто дорожит красотой слова в русской поэзии, благой вестью, заложенной в нем.

Поэзия Семеновского вносит в «ивановский миф» одну из самых светлых красок. Эта поэзия заставляет людей вспомнить о том лучшем, что в них есть…

Недавно в Иваново приехали земляки Семеновского из районного поселка Савино, недалеко от которого находится родина поэта — село Меховицы. Приехали, узнав, что современные вандалы разбили барельеф на доме, где долгие годы жил Дмитрий Николаевич. Теперь памятная доска восстановлена. На ней выбиты слова: «В этом доме с 1923-го года по 1960 год жил настоящий русский поэт Дмитрий Николаевич Семеновский». Может быть, в этой надписи, сделанной земляками поэта, и нарушены какие-то каноны мемориального письма, но по существу сказано правильно.

Глава VIII. Иваново в жизни и творчестве Анны Барковой

Анна Александровна Баркова родилась в Иваново-Вознесенске в 1901 году и прожила в нем до 1922 года. Потом она по приглашению А. В. Луначарского переехала в Москву. Жила в Кремле, работая личным секретарем наркома просвещения. В 1924 году произошел разрыв строптивой Барковой со своим высоким покровителем. Десять лет неустроенной московской жизни. В декабре тридцать четвертого — арест. Пресловутая 58-я статья. Потом — три лагерных «путешествия». География: Караганда, Воркута — Абезь, Кемерово — Иркутск — Потьма. В Москву возвратилась только в 1965 году, где и умерла в 1976 году.

54 года из прожитых семидесяти пяти Баркова прожила вне Иванова. Казалось бы, страшная «неивановская» жизнь должна была вытеснить память о городе, где прошли ее детство и юность, но этого не произошло. И в Москве, и в лагере Баркова постоянно оглядывается на свое ивановское прошлое, находя в нем в какой-то мере разгадку своей трагической судьбы.

Именно Иваново-Вознесенск, дом, где она родилась, настроили ее детскую душу на особое романтическое восприятие жизни. Анюта Баркова возненавидела ивановскую бытовую действительность. В незаконченной поэме «Первая и вторая» (1954), которая писалась в лагере, Баркова так вспоминала город своего детства:

Итак: она фабричной гарью С младенческих дышала дней. Жила в пыли, в тоске, в угаре Среди ивановских ткачей. Родимый город въелся в душу, Напоминал ей о себе Всю жизнь — припадками удушья, Тупой покорностью судьбе. Там с криком: «Прочь капиталистов!» — Хлестали водку, били жен. Потом, смирясь, в рубашке чистой Шли к фабриканту на поклон. «Вставай, проклятьем заклейменный!» — Религиозно пели там, Потом с экстазом за иконой Шли и вопили: «Смерть жидам!»