Из Астраханской губернии
Шрифт:
— Родименькій, ныньче подемъ? прошамкалъ старушечій голосъ.
Я оглянулся: передо мною стояла старуха вся въ лохмотьяхъ; одного ребенка она держала за руку, другаго на рукахъ; какого пола были эти дти — по платью ршить было невозможно; на нихъ были намотаны какія-то тряпки, изъ которыхъ выглядывали локти, колнки… Сколько лтъ этой женщин было — я не могу сказать, а думаю, судя по ея дтямъ, съ небольшимъ тридцать, но на видъ было ей далеко за пятьдесятъ.
— Нтъ, матушка, завтра.
— Хоть бы поскоре, Богъ далъ! зашамкала опять молодая старуха.
— Ты куда дешь? спросилъ я.
— Въ-Астрахань,
— Откуда?
— Изъ Сибири, родимый.
— Издалека, матушка…
— Мы были сосланы въ эту Сибирь, а теперь, по царской милости, возворотъ намъ пришелъ… и мы семьей думали, думали: и вернуться, и нтъ… вернуться — дорога дальняя, какъ съ малыми ребятишками дотащишься?. А какъ подумаешь, что хоть косточки съ родителями рядышкомъ лягутъ!.. Думали, думали… ну, и вздумали: такъ что Богъ дастъ, а идти на старое мсто. Вотъ и пошли, авось теперь скоро на мст будемъ.
— Все пшкомъ шли?
— Все, родненькій, пшкомъ.
— Теперь на барж подете: хать по вод все легче, чмъ пшкомъ идти.
— И, родненькій! усмхаясь, сказала женщина: — идешь, идешь… и не знаешь, какъ ноги двигаются!.. Не ты ногами ворочаешь, а будто ужь такъ, какъ жернова ходятъ…
— Теперь, Богъ дастъ, скоро на мст будите, сказалъ я ей въ утшеніе.
— Вотъ что я теб, родненькій, скажу, заговорила женщина, обрадованная, что можетъ высказать свои мысли, надъ которыми, какъ она видла, не глумились. Вотъ что я теб, родненькій, скажу: какъ вышли изъ Сибири, съ тамошняго мста, мы думали и не дойдемъ никогда; а такъ попривыкли: пройдемъ двадцать верстъ — хорошо; пройдемъ пять — для насъ все равно… Простоимъ день, — я то ничего!.. А какъ стали къ мсту близиться — то пошло!.. Теперь хоть каждый аршинъ земли… какой аршинъ!… Вершокъ, и тотъ въ счетъ идетъ!.. Все хочется поскорй, все хочется поскорй!.. Богъ знаетъ, что бы далъ, только теперь не стоять!..
— Богъ дастъ, теперь доберетесь скоро до своего мста, утшалъ я женщину.
— Да сердце-то ноетъ!.. сердце-то ноетъ!.. Такъ ноетъ, что и сказать нельзя!..
Сталъ накрапывать дождь, вс каютные пошли въ общую каюту, а вслдъ другими и я съ своими попутчиками въ свою. Намъ подали самоваръ и стали пить чай. Погода разыгрывалась: и дождь и втеръ. Вспомнилъ про сибирское семейство.
— Плохо теперь на палуб, сказалъ я, окончивъ свое чаепитіе.
— Разумется, плохо! проговорилъ одинъ изъ попутчиковъ, который во всю нашу дорогу ни разу ни надъ кмъ не командовалъ.
— Тамъ простыя мужики! ршилъ другой попутчикъ:- они привыкли!
— Кажись, и ты не изъ большихъ господъ! замтилъ ему его товарищъ.
— Надо взять въ каюту одного ребенка, сказалъ я проводникамъ своимъ.
— Это зачмъ?
— Дождь идетъ, тамъ холодно… Втеръ сильный, отвчалъ я спросившему попутчику.
— Куда же мы его днемъ?
— Я положу съ собой на одну постель: постель довольно широка.
Мой попутчикъ отъ удивленія ротъ разинулъ: просто ошаллъ!..
— Какъ ни одну постель?
— Чтожь мудренаго?
— Такъ лучше я съ вами лягу на одну постель! ршилъ попутчикъ.
— Это зачмъ? спросилъ я, въ свою очередь озадаченный этимъ предложеніемъ.
— На постели лучше!
— На постели… вдвоемъ?
— Все лучше!
— Да вдь на лавк вамъ постлали постель: одному покойнй, чмъ вдвоемъ.
— Все настоящая постель!
—
— А мужичонка хотли положить съ собой на одну постель?!.. проговорилъ мой попутчикъ, зло посмотрвъ на меня.
— Мужичонку холодно, у мужичонки нтъ постели; а вамъ и тепло и постель есть, и я не вижу никакой надобности намъ ложиться съ вами на одной постел.
— А мужичонку можно!
Я не сталъ говорить больше этому барину о нелпости его предложенія, вышелъ на палубу, предложилъ сибирской семь взять ребенка въ каюту; но ребенокъ расплакался, не хотлъ разставаться съ своими, и я вернулся одинъ.
На другой день мы выхали изъ Царицына около 10-ти часовъ утра: нашъ капитанъ ходилъ въ городъ хлопотать объ выдач ему накладной. Капитанъ парохода былъ человкъ лтъ за сорокъ, чрезвычайно пріятной наружности и очень внимательный ко всмъ пассажирамъ вообще, ни разбирая ни каютныхъ, ни палубныхъ; посл я узналъ, что онъ быхъ крестьянинъ, къ немалому моему удивленію, Владимирской губерніи, Грязовецкаго, кажется, узда. Въ деревн, въ которой онъ родися, по его словамъ, и рки нтъ. Какъ онъ попалъ на пароходъ, сперва, вроятно, рабочимъ, потомъ лоцманомъ, и теперь капитаномъ — для меня по сю пору составляетъ загадку.
— Молись Богу! сказалъ капитанъ парохода, когда все было готово къ отходу.
Я посмотрлъ на публику, собравшуюся изъ каюты, и палубную: одни перекрестились, другіе не обратили вниманія на слова капитана, третьи — отвернулись; рзко видно было, что на пароход былъ не одинъ народъ, а нсколько: кого-кого не было на пароход „Волга“ въ этотъ разъ: русскіе, малороссіяне, козаки, солдаты, армяне, татары, калмыки, греки, жиды, нмцы, грузины…
— Смотри-ко, говорилъ одинъ палубный пассажиръ другому:- армяшки-то какъ пни стоятъ — и рожи не перекрестятъ, погань они этакая!
— На то они армяне, отвчалъ другой, къ которому относился первый палубный.
— Нтъ, ты посмотри на жидовъ, говорилъ третій:- жиды такъ совсмъ отвернулись.
— Т, ужь сказано, жиды!
Погода разгулялась и вс пассажиры изъ каюты толпились кучками на палуб. Я разговорился съ однимъ молодымъ, лтъ 22-23-хъ, купцомъ, грекомъ, и онъ мн сказалъ, что детъ въ Астрахань для закупки икры щучьей и судачей, т.-е., самаго дурнаго качества, которую на мст почти и не употребляютъ.
— Куда же вы возите икру эту? спросилъ я это.
— Она у васъ очень ждетъ и въ Турціи, и въ Греціи… Мы и въ Египетъ икру возимъ.
— Почему же вы возите икру самаго дурнаго качества, только щучью и судачью?
— У насъ эту больше любятъ, отвчалъ онъ: — да она и дешевле; у насъ же народъ не богатый.
— У васъ въ Греціи, въ Турціи и въ Египт есть и богатые люди, разв и т не покупаютъ лучшей икры?
— Никто не покупаетъ: въ нашихъ мстахъ икры лучшихъ сортовъ совсмъ нтъ.
На носовой части палубы расположились козаки, хавшіе въ Астрахань за рыбой. Они подостлали себ войлока, шубы и въ полулежачемъ положеніи разговаривая между собой. Меня всегда поражала козацкая вжливость: козакъ отнесется всегда съ уваженіемъ въ вашему человческому достоинству, потому что онъ сознаетъ свое собственное достоинство, онъ самъ лицо самостоятельное, самъ себ атаманъ; а потому мн странно было видть около солидныхъ козаковъ вертящагося съ шутовскими увертками оборваннаго козака.