Из тупика
Шрифт:
– Не подумайте обо мне так, что, мол, подобрел от еды. И не за хлеб. Не за положение. Нет! Поехали. Буду служить...
Он повернулся к Небольсину, подавленно молчавшему:
– А вы в Мурманск?
– Да.
– Что ж, прощайте. Я знаю, меня там приласкали бы, как боевого офицера. И все-таки я избираю Петрозаводск. Так уж случилось сейчас, что большевики - это и есть Россия, а я офицер русской армии, и я обязан служить отечеству, оскорбленному и ослабевшему... Реставрации старой армии мне отсюда не видится. Нет. Напрасно хлопочут
* * *
Дымно ревел в те дни гудок Онежского завода: пришло тридцать восемь человек - большевики. Молча построились. Их сразу бросили в бой. Против финских отрядов, рыскавших у дороги. Обратно привезли трех раненых - они были ужалены пулями в спину.
– В спину?
– не поверил Спиридонов, вставая.
Полковник Сыромятев держал руки по швам.
– Да, в спину, - ответил.
– Впрочем, позвольте сначала задать вам, Иван Дмитриевич, один нескромный вопрос.
– Пожалуйста, - разрешил Спиридонов.
– Вы сами воевали?
– Воевал.
– Так почему же вы бросили в бой людей, - спросил его Сыромятев, даже не объяснив им азбуки боя? Они ранены в спину. Хорошо, что не в затылок. Что получается? Боец стреляет во врага и тут же, по глупости, подхватив винтовку, скачет вперед. А сзади его стегает своя же пуля... Очень смело!
– похвалил Сыромятев.
– Но зато и неумело.. Вы как дети малые.
Спиридонов был пристыжен.
– Хорошо. Вы, я вижу, человек упрямый и своего добьетесь. Мы с вами, чувствую, сработаемся...
Они действительно сработались - как две шестерни в одной машине. Помог этому сам Спиридонов.
– Вот что, - сказал он как-то.
– Меня, как вы знаете, некоторые недобитые бандитом зовут. Сплетни разные по Мурманке ходят. И - боятся... Если я замечу, что вы, полковник, из страха или еще почему-либо служите нам, то я... Да что тут долго размазывать! Просто я вас перестану уважать.
– Товарищ Спиридонов, - перебил его Сыромятев, - кто вам сказал такую чушь, что я вас боюсь? Зарубите себе на носу: полковник Сыромятев ничего не боится...
В эти дни Совжелдор выделил делегата на IV съезд Советов - Павла Безменова. И был дан ему наказ: доложить правительству, что положение на севере создалось странное. О переменах на Мурмане почему-то извещают исполком Совжелдора в Петрозаводске, но Центр о событиях ничего не знает. И образован для управления краем подозрительный триумвират - из француза, англичанина и одного русского, никому не известного человека (совершенно беспартийного).
Перед отъездом Безменова Спиридонов отозвал парня в сторонку подальше от всех.
– Ежели увидишь, Павлуха, товарища Ленина, то передай ему так: мол, мы здесь опасаемся захвата дороги.
Безменов даже не поверил:
– Неужели?
– Да, - кивнул Спиридонов.
– Так и скажи: опасаемся!
– Финны?
– Нет. Похуже. Англичане.
* * *
Небольсин вернулся в Мурманск, навестил лейтенанта Басалаго.
–
– Знаю. Ни души. Только монахи. И - колонисты.
– А финны не пойдут туда?
– Финны уже пошли...
Глава седьмая
Поезда из бывшей столицы стали в Мурманске редкостью: сбитые кое-как эшелоны (половина теплушек, половина пассажирского разнобоя) осаждались мурманчанами, жаждущими свежих новостей. А чья-то рука вырезала клочок газеты, намочила его в воде и намертво приморозила к дверям вокзала. Каждый теперь мог прочесть: "Уезжая из Петрограда, Совет Народных Комиссаров одновременно защищает и позицию революционной власти, покидающей сферу, слишком подверженную немецкой военной угрозе, и одновременно тем самым защищает Петроград, который перестает быть в значительной степени мишенью немецкого удара".
Под вечер в контору заявился, скрипя портупеей, поручик Эллен надушенный, как барышня:
– Читали, Аркадий?
– спросил и показал себе за спину отогнутым пальцем.
– Читали эту липу!
– ответил Небольсин подавленно.
– Петербург - глаз в Европу, а Москва - в темную Азию.
– Да, - посочувствовал Эллен, - докатились мы с вами! Глава "тридцатки" спросил, когда ожидается поезд из Петрограда и на какие пути он встанет.
– Какие там пути! Где освободят, туда и встанет.
– А вы не пойдете встретить?
– Что я, поезда не видел? Да и не жду никого...
С опозданием, вне всякого графика, замедляя скорость еще от Колы, в мурманскую неразбериху путей и стрелок, затесался петроградский поезд: две теплушки, один пульман, три дачных вагона с вытертыми дощечками: "С.-Петербург - Сестрорецк". Видать, наскребли в Питере, что могли. Мимо окон Небольсина уже побежали встречающие: солдаты, матросы, спекулянты, филеры. Суета этих людей была в тягость Аркадию Константиновичу, который после разговора с Петей Ронеком как-то увял и сник. В самом деле, среди людей - и такое одиночество! От Бабчора в Салониках тянулись тысячи миль, беспросветных; невеста - словно ее никогда и не было - пропала в смутах, в морозах, в молчании телеграфа. "Что осталось, кроме меня?" - спрашивал себя Небольсин и почти с ненавистью оглядывал крытые тесом стены своего кабинета, оклеенные приказами о штрафах, циркулярами по борьбе со снежными заносами...
Двери кабинета вразлет - на пороге Эллен.
– Выгляни, выгляни!
– крикнул он.
– Куда?
– В окно, конечно...
Небольсин продышал в заледенелом окне слезливую лужицу. И увидел, как на перроне, под тусклым светом керосиновых фонарей, шевелится какой-то ежик, блестя острыми иглами штыков. Донеслось: "Рррр-авняйсь!" - и вздрогнули головы в шлемах, в ушанках и в кепках. Низенький пожилой человек в кожанке побежал вдоль строя, длинная кобура маузера колотила его по бедру, и вот он сипло, простуженно выкрикнул: