Из тупика
Шрифт:
– Они идут, - говорил Торнхилл.
– Четыре колонны сразу, и мы уверены, что Людендорф запланировал большое генеральное наступление, включив в орбиту своих преступлений и Мурманку. Дорога, по сути дела, уже фланкируется немцами.
– Финнами, - поправил Спиридонов.
– А какая разница?
– ответил за полковника Тикстон.
– И потому, - продолжал Торнхилл, - мы, англичане, особенно приветствуем пока еще "словесное" соглашение с Советской властью, к которому мы пришли на Мурмане. Отныне защита дороги и Мурмана будет проводиться совместно!
Спиридонов был поставлен этой речью в неловкое положение.
–
Тикстон подвинул стакан чекиста под горячую струю из пузатого самовара - наполнил щедро, по-русски, до краев. Сказал:
– Но это ж нарушение директивы наркоминдела!
Тогда Спиридонов решил выезжать на "простоте".
– Да как сказать...
– И почесал загривок.
– Знаете, господа, я ведь что? Только охрана дороги и порядка. А там, в Совжелдоре-то, люди с головой... Как они скажут!
– Выходит, - спросил Торнхилл, - вы не станете противодействовать нашим отрядам, если они пойдут на финнов, защищая вашу же дорогу от покушений германского империализма?
– Так они же еще не идут, - ответил ему Спиридонов.
– Пока против белофиннов выступаем мы. Наши отряды! Красногвардейские.
Англичане, переглянувшись, прекратили этот разговор. Но тут же завели речь о другом...
– Здесь, в Кеми и даже в Кандалакше, скопилось очень много беженцев карелов и финнов, которые спасаются от немецких зверств в полосе границы (консул сознательно назвал зверства немецкими, и отчасти он был прав, ибо финские егеря-лахтари получили воспитание в Потсдамской школе, возле Берлина).
– Наше командование, - продолжал Тикстон, - согласно вооружить и одеть несчастных этих людей, чтобы они могли сражаться за свободу своей прекрасной родины...
"Опять задача!" Как много надо было решить Спиридонову. Прямо вот здесь. В присутствии двух опытных агентов врага. Решить сразу. Точно! Без помощи товарищей из Совжелдора. Без подсказки партийного центра... Ждали.
Ждал Торнхилл. Ждал Тикстон. Ждал и сам Кэмпен.
– Хорошо, - поднялся Спиридонов.
– Можете... вооружить!
Беженцы струились по лесным тропам - измученные люди, с детьми, со свертками, с коровенками, которые жалобно мычали на заснеженных кемских пожнях. Спиридонов побеседовал с финнами и'карелами и понял: Ухта падет первой (если уже не пала, ибо там совсем не было Советской власти). Он спросил, есть ли среди беженцев коммунисты. Оказалось, что есть. Это его удивило: в глуши карельских лесов, оказывается, большевики уже были. Они уверяли Спиридонова теперь, что все готовы вступить в отряд, чтобы сражаться с белофиннами.
Одного из финских большевиков, лесоруба Юсси Иваайнена, Иван Дмитриевич назначил комиссаром отряда.
– Атрят?
– спросил Юсси.
– А финтофка кте?
– Англичане дадут...
– А брать? Ты ковори, брать нам финтофка чужой?
– Конечно, бери. Драться предстоит немало... Может, с теми же англичанами.
– Сапок нет?
– наседал на него Иваайнен.
– Будут англичане давать сапоги - бери! Картошку дадут - тоже бери. Все бери, что подкинут, пригодится.
Через несколько дней Спиридонов построил отряд. Явились консул Тикстон и полковник Торнхилл. Красное знамя взметнулось над головами беженцев из лесных чащоб. Командирами взводов были большевики.
– А вот и комиссар, - показал Спиридонов на Иваайнена.
Казалось, что Тикстон
– Очень рад, - говорил он раскатисто.
– Отличные люди... Мы берем! Да, - с улыбкой обернулся он к Спиридонову, - мы берем этот отряд. На вооружение, на экипировку, на довольствие.
И тут Спиридонов задумался: "Чего он так радуется, этот полковник? Уж не остался ли я в дураках?.." Но думать об этом было тогда ему некогда: на следующий же день Спиридонов встал на лыжи и ушел с отрядом под Ухту, чтобы посмотреть: что там? Ни одного немца не встретили. Но финны были. Вооруженные до зубов, они сидели по деревням, наваривали самогонку... И случился один бой - короткий...
А до Ухты было уже не дойти - отрезано.
* * *
Впрочем, Брестский мир утвержден еще не был: ратификация его должна была состояться на IV съезде Советов - тогда же решится и вопрос о переезде правительства из Петрограда в Москву. Древняя столица древней России!..
Небольсин думал обо всем этом, стоя возле окна своей конторы. Причалы да рельсы, вагоны да корабли. Романтика? Но эта романтика уже осточертела. Правда, теперь в мурманском пейзаже появились и новые детали: пришли на днях британские крейсера, и с борта "Кокрен" прошлепали по сходням первые десанты англичан. Погрузив орудия на платформы, морская пехота короля отправилась прямо в Колу, где уже кишмя кишел табором шумный военный лагерь чехов и сербов.
Аркадий Константинович размышлял о своем брате, застрявшем где-то среди холмов Македонии, думал - сколько русских, хороших и честных, сейчас разбросано по всему миру. "Неужели они навсегда потеряны для России? Чудовищно..."
В середине дня его вызвал на провод Петя Ронек.
– Аркадий, - сказал он печально, - поверь, мне очень тяжело говорить тебе об этом. Но, наверное, мы больше никогда не увидимся. Я хочу попрощаться... Попрощаться заранее.
– Петенька, - ответил ему Небольсин, - что ты говоришь? Мы с тобою старые боги-громовержцы этой магистрали. Мы молоды, и нам предстоит работать и работать вместе!
Ронек сказал ему на это:
– Аркадий, не обижайся: мы работаем розно. Я от Кандалакши работаю на Советскую власть, а... на кого работаешь ты?
– Чепуха!
– возразил Небольсин.
– Нельзя же посреди дороги разобрать рельсы. Дорога - едина, это выход России в большой мир. Слышишь меня? Дорога в большой мир!
Ронек вздохнул где-то далеко-далеко:
– Не только выход из России, но и вход в Россию тоже. И боюсь, что тебе, Аркадий, скоро предстоит своими же руками передвинуть стрелку перед оккупантами.
Небольсин еще раз посмотрел в окно, где, весь в боевой раскраске камуфляжа, дымил крейсер "Кокрен", и все понял.
– Мне очень грустно, Петенька, - ответил он, - что глупая политика нашего совдепа разрушит старую дружбу. Ты сейчас где?
– В Петрозаводске.
Небольсин в нетерпении потопал ногами.
– Давай так: выезжай мне навстречу, а я бросаю все дела и вылетаю навстречу тебе. Нельзя так расстаться... Нельзя!
Они встретились в морозной Кандалакше и, отыскивая тепло, зашли в чайную. Ронек после голодовки в Петрозаводске густо мазал хлеб бледным маслом. Уши его, синие от холода, подпирал высокий воротник путейской шинели.