Из тупика

Пикуль Валентин Саввич

Поверх баржи сделали бревенчатый настил, укрепили его от днища подпорами-пиллерсами, сверху еще раз покрыли железом. Готово, - можно, ставить орудия. Поставили, и снова собралась на берегу губкомиссия...

– Нет, - сказал Вальронд, - теперь идите на палубу...

Дали пробные выстрелы. Баржа - как влитая.

– А кто же у вас за артиллеристов?

– Вот товарищи... плотники! Путиловские мастера. Здесь река, а не море: наводка больше прямая, это и мальчик разыграет...

Вечером опять налетели вражеские аэропланы. А баржа уже приняла внутрь боезапас, и настроение

у Вальронда было от этого паршивое. Как бы не загреметь! На берегу все разбежались по огородам, а на причале осталась телега, и лошаденка понуро фыркала в торбу. Четыре колеса телеги, залепленные грязью, навели мичмана на архимедовы размышления.

– Павлухин, - позвал он комиссара, посматривая то на колеса, то в небо, - знаешь, Павлухин, эти обода могут пригодиться. Что, если кобылу оставить в распоряжении частного капитала, а колеса нам реквизировать в пользу соцреволюции?..

Голь на выдумки хитра: калибр 37 мм укрепили на колесах, которые крутились теперь на тумбах, словно зенитки. Вальронд очень огорчился, узнав, что это не он первый придумал: ниже по Двине корабли флотилии уже давно стреляли по самолетам с тележных колес. Пора было отправляться вниз по реке, и перед отплытием мичман навестил Самокина: доложил, что сделано.

– А табаку нет, - сказал, почесавшись.

– Чего чешешься?
– спросил Самокин.

– Да, кажется, уже того... завелись!

Самокин подарил ему пачку кременчугской махорки "Феникс".

– Тут о тебе, мичман, разговор был серьезный. Все офицеры флота ушли к англичанам. Ты остался с нами. И потому тебе решили простить, что ты кубаря под нос матросу сунул.

Вальронд с наслаждением курил трещавшую цигарку.

– А ты бы, Самокин, разве не сунул? Издеваются ведь надо мною... Что я, если был офицер, так из другого мяса сделан? Чешусь вот... У меня своих не было. Это - чужие! Братишкины! Как поймают, так на меня перекинут... Ну, как тут не сунуть?

Самокин даже не улыбнулся.

– Помнишь, - спросил, - тех офицеров, которые прибыли сюда в прошлый раз? Вот, многие уже... Как правило, их - в спину, свои же - в спину... Эх!
– крепко выдохнул Самокин.
– Ну что тут делать? Пришлось всех убрать с позиций на штабную работу.

– В спину?
– спросил Вальронд, сразу осунувшись.

– Да. Некрасиво. Пришли они, построились вот тут на дворе. И я честно им объяснил, что удаление их с фронта не есть акт недоверия к ним Советской власти. Напротив, мы сберегаем им жизнь от самосуда со стороны своих же бойцов, которые не доверяют им, как бывшим офицерам царской армии...

Вальронд задрал ногу, ткнул окурок в подошву.

– И когда все это кончится, Самокин?

– Это уже кончается. Сейчас много царских офицеров служит советской армии, и вырастают в народных полководцев...

– Самокин, - сказал Вальронд, - неужели тебе так и не хочется меня ни о чем спросить?

– О чем? О чем мне тебя спрашивать?

– Ну вот... Сам знаешь: и с "Аскольда" тогда бежал, и при англичанах на Мурмане волынился... Почему молчишь? Ты - что? Больше других обо мне знаешь?

Самокин ответил:

– Что ты меня третий раз за

язык тянешь?.. Бежал с "Аскольда", и правильно сделал, что бежал. Сдержать матросов нельзя было, и крейсер пришел на Мурман, почитай, с одним Ветлинским... Это был опытный демагог, а ты ведь, мичман, честный человек. И не стал бы языком вихляться. Потому-то тебе и сейчас доверяем. И больше вопросов к тебе у нас нету!

– Дай еще пачку махорки, - сказал Вальронд на прощание.

– Так я ж тебе дал.

– Это мне дал. А теперь Павлухину дай...

Не знал тогда Вальронд, что эта пачка махорки была последней, которую они скурили на пару. Вскоре партия отозвала Павлухина на другой фронт, и больше они никогда не увиделись...

...Шлепая плицами по воде, утлый пароходик (с гордым именем "Не тронь меня!") подхватил плавбатарею и потащил ее через плес.

– Стой!
– заорал Вальронд, хватаясь за голову.
– Как это мы забыли? Названия-то нет... Не могу воевать без названия!

Название тут же придумали и вывели его вдоль борта.

"Красная беднота" - так окрестили плавбатарею.

* * *

Английский монитор в 654 тонны, крытый листовою броней, под названием "Сесиль Родс", на 12 узлах резво шел против течения. Здоровенная пушка калибром в 190 мм - торчала с бака монитора, борта которого и без того были хорошо ощетинены "помпомами" и пулеметами.

Лейтенант Басалаго совершал на этом мониторе нечто вроде дипломатической прогулки. Дипломатической - потому, что пребывание его в Архангельске было сейчас нежелательно. Сам "президент" Северной области, старый Чайковский, был бы и ничего, но окружение его составляли люди агрессивного толка. Басалаго уже встречал их однажды, еще в Петрограде, когда ездил на связь по поручению покойного Ветлинского. И этот старик в пенсне, с нервными худыми руками, и этот угрюмый убийца в кожанке - все они теперь оказались в окружении Чайковского... Конечно, всем им противостоит сейчас кавторанг Чаплин со своей организацией офицерского подполья, но... "Чаплину будет трудно", - думал Басалаго.

Мало того! Эсеры так взъярились на Советскую власть, что начали преследование лиц, так или иначе связавших свою судьбу с Советами. Эсеры совершенно затюкали Юрьева, как-то сумел выйти сухим из воды Брамсон, теперь копали яму под Басалаго и генерала Звегинцева, - им, видите ли, не нравится былое сотрудничество Главнамура с совдепом! Чудовищно и парадоксально! А в Архангельске был на подозрении Виккорст, который имел несчастье называть себя "красным адмиралом"... Своя своих не познаша!

Потому-то Басалаго и укатил - подальше от греха.

Англичане по-прежнему относились к нему превосходно, но и здесь, на мониторе, он чувствовал себя в уютной безопасности. Броня в три дюйма, наверху - жерла орудий, на столе - графин с королевским портвейном на чистой скатерти, будто врисован в полотно чудесного старинного натюрморта...

– Клайк, - сказал лейтенант коммандеру, - если тебе нужны меха, ты пройди монитором на Пинегу, там много звероловов, а пушнина в деревнях всегда стоит дешевле виски.