Из тупика
Шрифт:
– Сын мой, - сказал патер, - нам осталось молиться. Уже слышны мне шаги божьи...
Но как ни старался Суинтон, молитва его не была сейчас горячее той, которую он посвятил всевышнему в кабине "хэвилевда", когда земля текла навстречу, ершистая и дымная. И тогда капитан радиосвязи заплакал. Будет мир, будут полыхать над ним дивные рассветы, отцветет жасмин в палисаднике старого отца, проблема электронной трубки разрешится уже без него - без Суинтона...
– Боже!
– рыдал Суинтон.
– За что? За что? За что?
– Пошлем проклятие
Обратно в землянку он ворвался, как мина из бомбомета.
– Слава большевикам и богу!
– орал он в диком, непонятном исступлении.
– До конца дней моих буду молить его только за большевиков... Сын мой, молитесь и вы за них!
– Патер, - ответил Суинтон, отступая, - вы могли бы сойти с ума и дома! Совсем незачем было ехать ради этого в Россию...
Вызвали и Суинтона - провели его в низкую теплую землянку и оставили там одного. Быстрыми шагами, крепко ставя ногу, вошел к нему низенький, кряжистый человек. Кровью были налиты его глаза, обведенные нездоровыми потеками усталости и бессонья. Но эти глаза светились добром...
На чистом английском языке этот человек сказал:
– Я генерал бывшей царской армии Самойлов, ныне служу в Красной Армии... Сэр!
– И Суинтон подскочил, посмотрев на свои раскоряченные пальцы в портянках.
– Вы попали в расположение Камышинской бригады, которая прибыла к нам недавно и еще не прониклась добрыми традициями Шестой армии. А потому советское командование, в моем лице, просило передать вам извинения... Сейчас, - сказал Самойлов, - мы вас оденем снова!
Его тут же одели с иголочки, во все новенькое (это были знаменитые шенкурские трофеи). В мешок Суинтона щедро натискали запасы продуктов: корнбиф, сгущенку, консервы-компоты. Большевики снаряжали Суинтона так же, как когда-то в Англии, - перед походом в Россию.
– Какое вино пьете?
– спрашивали его.
– Какой табак предпочитаете? Не стесняйтесь.
– говорили, - у нас все есть...
Растерянный, волоча мешок по снегу, Суинтон вернулся в землянку. Капеллан уже накинул поверх сутаны шинель красноармейца, которую ему выдали для тепла, и собирался уходить из плена.
– Меня они отпускают, - говорил, сияя.
– А вас?
– Со мною гораздо сложнее, - ответил Суинтон мрачно.
– Я имел дело с военным эфиром, а это куда как ответственнее, нежели иметь дело с господом богом...
Вечером он был уже в Вологде, куда его доставили сразу на вокзал (почему-то именно на вокзал). За морозными окнами кричали паровозы, бухали в доски перрона матросские отряды. Суинтон набил трубку "кэптеном", сел на мешок и ждал, что будет далее. Никто не появлялся. Только один раз приоткрылась дверь, заглянула баба с тряпкой в руке и, распустив подоткнутый подол, сказала:
– Спаси нас и помилуй, царица небесная!
– и убралась.
Потом навестил Суинтона высокий жилистый человек с острыми усами, несколько старомодными, и сказал на скверном
– Когда я плавал, то не раз бывал на вашей родине. Англия - страна хорошая, и мне у вас всегда нравилось.
Суинтон, растроганный, расстегнул рукав и снял с запястья массивную золотую браслетку, на которой были выгравированы его имя, принадлежность к полку и домашний адрес.
– Очень прошу: отправьте этот браслет на родину. Пусть родные знают, что со мною все кончено.
– Не имею права, тем более - золото. Браслеты такого рода, насколько мне известно, пересылают на родину только с руки мертвецов, а ведь вы умирать не собираетесь?
– Я уже наполовину мертвец... Куда меня сейчас?
– Одно могу сказать: вы не будете одиноки, капитан... Тем же вечером его посадили в поезд, и он поехал в неизвестность. Суинтон давно не ездил на такой бешеной скорости. Много было разговоров в Архангельске, что у большевиков полностью разрушен транспорт и паровозы двигаются как черепахи. Как черепахи, может быть, где-нибудь и двигались, но только не на этой магистрали: Вологда - Центр; дым из трубы паровоза лентой оттягивало назад. На поворотах Суинтон боковым зрением видел локомотив, и часто-часто дергались локти его шатунов - все в раскаленном паре, все в золотых искрах огня. Вагоны трясло и мотало. Города, деревни, шлагбаумы, реки, переезды все слилось в одну неясную, сумбурную полосу, и все это называлось Россией...
Потом замелькали за окнами дачные местечки, поплыли трубы заводов, и шумный перрон оглушил и смял Суинтона. Сопровождающий чекист вытянул его из лавки на улицы и сказал по-русски:
– Ну вот, приятель, ты и в Москве побывал...
В громадном холодном доме Суинтон долго поднимался по высоченной лестнице. У столика с баком для кипятка стоял британский полковник и заваривал себе чай с клюквой.
– Откуда?
– спросил небрежно.
– Из Архангельска.
– О! А я из Одессы...
Суинтона сразу обступили англичане и американцы, французы и греки, австралийцы и бельгийцы - вся пленная Антанта была в сборе. Кого взяли на Кавказе, кого в Екатеринбурге, кого в донских степях. Ему представили красивую казачку.
– Ты разве видел таких женщин?
– похвастал американский офицер. Женись - и будешь в плену дважды: у большевиков и женщин!
Заглянув в пролет лестницы, полковник вдруг выплеснул чай:
– Пора спасаться! К нам идут палачи чекисты...
И всех не стало. С хохотом убежали и закрылись изнутри.
Суинтон устало присел на мешок возле бака с кипятком и дождался, когда наверх поднялся хмурый чекист. Дернул ручку двери, убедился, что закрыто, и стал дубасить по филенкам ногами:
– Эй! Народы мира... откройте... Да не бойтесь.
Из-за дверей - смех, злорадный. Чекист почесал за ухом.
– Оно, конечно, - сказал задумчиво.
– Вчера Нежданова, потом Собинов... Ошалеть можно!
– И вдруг уставился на Суинтона выпуклыми глазами: - Ага, новичок... Когда прибыл?
– Сегодня.