Из тупика
Шрифт:
– Мы здесь не одни. Не забывайтесь! Нас могут слышать офицеры союзных армий. Или для вас честь русского имени - ничто?
– Однако понимают нас только двое, полковник. Вот одессит Афонасопуло да, наверное, четник Попович, окончивший нашу академию генштаба. Но, пожив изрядно в России, едва ли они чему-нибудь удивятся!
Потом, сидя на завалинке лазарета, Афонасопуло спросил:
– За что ты сейчас отделал Свищова?
– Это очень стыдная история, Феодосис... Одна наша бригада снялась с позиций, когда узнала о революции в России. Их заперли на форту Ля-Куртин и... Впрочем, нет, не
Небольсин закрыл глаза, чтобы не видеть, как мимо него из лазарета пройдет Свищов. И в памяти вдруг чеканно возник тот первый день, когда они высадились в Марселе, - весь Каннебьер был покрыт цветами, пучки цветов торчали из винтовок, сапоги солдат маршировали по цветам. Дорога почета и славы. "Эти спасут нас!" - кричали французы. Как хорошо было тогда чувствовать себя русским. И как больно сейчас вспоминать об этом...
– О чем ты, друг?
– спросил Небольсин, очнувшись.
– Я говорю тебе, - повторил Афонасопуло, - не боишься ли ты, что и твои солдаты завтра откажутся воевать?
И, спросив, грек развинтил флягу с черным как деготь кипрским вином. Небольсин хлебнул античной патоки, вытер рот.
– Они откажутся хоть сегодня, - ответил.
– И держат позицию не потому, что я уговорил их остаться. А вон, отсюда хорошо видно, расставлены капониры для алжирцев, которые убьют одинаково любезно и собаку, и русского, который осмелится отойти от своего окопа...
– Помолчал и признался: - Они однажды стреляли даже в меня. Потому-то и ношу Почетного легиона на своей шкуре, чтобы видели - кого убивают. Французы совершенно забыли, что мы не аннамиты из их колоний, а союзники...
Из лазарета, держась за уседнее место, волчком выкрутился после укола майор Мочениго:
– Синьор Небольсин, вами интересовался генерал Сэррейль. Прощайте, меня ждет мой храбрый батальон!
– Арриведерчи, капитан, - ответил Небольсин, ломая в пальцах сухую ветку.
– Вот он дурак, и такому легко, - добавил потом, когда Мочениго скрылся.
– Ничего бы я так не хотел сейчас, Феодосис, как вернуться в Россию... Что там? Ведь живем тут, словно в бочке. Что стукнут - то и слышим. Говорят, в Париже уже появились эмигранты! Бегут! А мой брат застрял в такой дыре, какую трудно себе представить. И способен на разные глупости. Потому что тоже дурак! И боюсь, как бы не бросил Россию. Не упорхнул бы тоже. Тогда оборвется все. Конец!
Где-то далеко-далеко крестьяне перегоняли отары овец, и белым облаком они скользили вдоль лесного склона, словно по небесам. Надсадно и привычно выстукивали тревогу пулеметы. Косо пролетел австрийский "альбатрос" разведчик.
– Ну ладно!
– сказал Небольсин, следя за разрывами в небе.
– Воевать все равно надо... А вот вчера у меня, представь, было первое братание. Мои ходили к болгарам. И вернулись пьяные. Что делать? Махнул рукой. Благо все-таки не к немцам же
– А если бы - к немцам?
– в спину ему спросил Афонасопуло.
Небольсин резко остановился, бородку "буланже" завернул в сторону порыв горного ветра; глаза сузились.
– К немцам? Ты не пугай, Феодосис... Обратно в свой батальон я бы их не пустил. Одной лентой положил бы всех!
Афонасопуло крепко завинтил флягу с вином:
– Зачем же ты, Виктор, тогда наскакивал на Свищова?
– А ты не понял? Очень жаль...
– И пошагал дальше. Глава русских войск на Салоникском фронте, французский генерал Сэррейль, сказал Небольсину.
– Мой колонель! Эти странные большевики начали требовать от нас возвращения русских в Россию... Это, конечно, их дело. Но мы не с ними заключали договор о дружбе, и с большевиками вряд ли нам придется соприкасаться далее. Исходя из этого, французское правительство целиком берет на себя все заботы о русских легионерах. Денежный оклад, питание, одежда и даже отпуска - там, где солдат пожелает. Скажите им, что всех их после победы ждет Ницца! Все это, конечно, при одном условии: вы, колонель, держите позицию до последнего вздоха...
Небольсин на это ответил, что его вздох - еще не вздох солдата. Русский человек словам не верит, ему нужна бумажка с подписью (а еще лучшее печатью), иначе солдаты будут думать, что все это выдумал он сам, - так же, как не верили они и в отречение императора, требуя письменных доказательств.
Сэррейль, смеясь, вручил ему копию приказа.
– Чья это подпись?
– спросил Небольсин, приглядываясь.
– Героя Франции Петена, - ответил Сэррейль.
– Итак, мой колонель, присяга и долг остаются в силе.
– Относительно долга, мой генерал, вы можете не сомневаться. Но... присяги более не существует. Ибо наш император покинул престол, так и не попрощавшись со своей доблестной армией. Этот жест я расцениваю как добровольное разрешение каждого от присяги... Осталось только одно отечество!
– Но у вас было правительство, - заметил Сэррейль.
– Пусть временное, но... Керенский жив: он бежал, и теперь его каждый вечер можно видеть в кафе Парижа.
– Какое мне до него дело?
– ответил Небольсин.
– Временному правительству я не присягал. Я отказался присягать ему. А большевики от нас присяги не требуют. Мы бесприсяжные!
Сэррейль был искренне возмущен:
– Русские - вы как дети! Как можно служить без присяга? У нас любая судомойка в полку знает, кому она служит.
– Я тоже служу, как видите. И, поверьте, мне даже известно - кому я служу...
Сэррейль посмотрел на офицера как-то обалдело и не стал более допытываться, кому же тот служит. Очевидно, решил генерал, русские отчаялись вконец и... с Россией покончено. К дележу победного пирога она уже не поспеет
* * *
Было холодно в блокгаузе под землей древней Эллады, под накатом из буковых бревен. Он лежал на топчане, укрытый шинелью, и память прошлого настойчиво продиралась сквозь сон: лица... голоса... улицы... рампа... книги... цветы. И очень много поцелуев женщин, когда-то в него влюбленных!