Из зарубежной пушкинианы
Шрифт:
Вот два экземпляра книги графа Дмитрия Ивановича Хвостова «Стихи ея Императорскому Высочеству Государыне Великой Княгине Марии Павловне наследной Герцогине Веймарской на случай ее прибытия в Санкт-Петербург», изданной в немецком переводе в 1822 году в Петербурге. Возможно, что эти книги были подарены Гёте самой великой княгиней, с которой он был дружен, или кем-то из ее окружения. А вот немецкий перевод книги того же автора «Послание к Н. Н. о наводнении Петрополя, бывшем в 1824 году 7 ноября», изданный в Петербурге в 1825 году. В сатирической «Оде его сият. гр. Дм. Ив. Хвостову» Пушкин сравнил Хвостова с Байроном («Он — лорд, граф — ты! Поэты оба!»). Оказывается, стихи Хвостова мог читать если не Байрон, то Гёте. Так и хочется заглянуть в книгу и посмотреть, как переведены на немецкий нелепые архаические строки этого послания, например:
Как тогда свирепствовал
И сколько в этот день погибло лошадей?
По разным стогнам валялось много крав,
Кои лежали там, ноги кверху вздрав.
Но время торопит. И вот наконец цель наших разысканий — книга Пушкина. На титульном листе читаем: Der Berggefangene von Alexander Puschkin. Aus der Russischen Uber-setzung V. Wulfert, 2 Ausgabe besorgt v. E. Oldekop, St. Petersburg, 1824[29].
Итак, Элим Мещерский подарил Оттилии Гёте именно второе издание, контрафакцию, в котором наряду с немецким переводом был опубликован русский текст поэмы. Известно, что издание Ольдекопа помешало Пушкину в 1824 году осуществить второе издание «Кавказского пленника». В письме к Вяземскому Пушкин писал из Одессы 15 июля 1824 года: «Я было хотел сбыть с рук „Пленника“, но плутня Ольдекопа мне помешала. Он перепечатал „Пленника“, и я должен буду хлопотать о взыскании по законам». Известно также, что эти хлопоты остались безрезультатными. Книга Пушкина целиком разрезана, помет на ней нет.
Рассказ о книге Пушкина в библиотеке Гёте был бы неполным, если не добавить, что два прижизненных издания Пушкина хранятся в Центральной библиотеке немецкой классики, расположенной в Зеленом замке, рядом с дворцом Карла-Августа. Это два известных издания: «Евгений Онегин», главы четвертая и пятая, 1828, Санкт-Петербург, и «Полтава», 1829, Санкт-Петербург. Обе книги разрезаны и имеют экслибрисы Великого герцогства Саксен-Веймарского (Bibliothek der Sekundogenitur des Grossh. Sachs. Hauses). По-видимому, обе пушкинские книги принадлежали великой княгине Марии Павловне, сестре Николая и невестке Веймарского герцога Карла-Августа, прожившей в Веймаре почти пятьдесят пять лет и там же похороненной в 1859 году. То, что экслибрис имеет более позднее происхождение (60–70-е годы прошлого века), не противоречит этому предположению. Мария Павловна своего экслибриса не имела. Принадлежавшие ей русские книги (например, русский псалтырь московского издания 1824 года) имеют тот же поздний экслибрис, что и книги Пушкина. По-видимому, экслибрис появился на книгах позже.
С 1797 года Гёте был попечителем великогерцогской библиотеки. Потому и с этими книгами Пушкина он мог быть знаком. И хотя Гёте по-русски не читал, о Пушкине и об этих книгах он мог беседовать с самой Марией Павловной, которая интересовалась культурной жизнью России. Об этом свидетельствует, в частности, содержание ее обширной переписки с В. Ф. Одоевским, хранящейся в Веймарском государственном архиве. Эта переписка относится к позднему периоду (1856–1859), когда Одоевский заведовал Румянцевским музеем. В этом же рукописном фонде хранятся известные и хорошо изученные письма Николая сестрам Марии Павловне и Анне Павловне (жене Вильгельма Оранского) о дуэли и гибели Пушкина.
Веймар — это город-музей. А музеи воссоздают атмосферу эпохи, как бы поворачивают время вспять. Это называют «эффектом присутствия». В Веймаре не только хранятся книги и рукописи. Улицы, площади, дома, деревья — здесь такие же современники и персонажи Гёте, как «дуб уединенный» или сосновая роща в Михайловском у Пушкина. И эти живые свидетели иногда более красноречивы, чем иная строка; на них лежит отсвет поэта.
Пройдемся по Веймару. Откуда начать прогулку? Ну хотя бы из библиотеки дома Гёте, откуда мы только что вышли. Спускаясь со второго этажа на первый, проходим мимо застекленной витрины с синим с золотыми пуговицами мундиром, украшенным лентой и звездой — орденом «Белого сокола». Министр и действительный тайный советник Гёте любил принимать гостей в этом мундире на первом этаже в комнате Юноны, служившей приемной и музыкальной гостиной. Зайдем в нее. У самого входа, справа от двери, огромный бюст богини Юноны — римская копия с мраморного оригинала I века н. э. Слева у стены — венский рояль работы Андреаса Штрайхера, друга юности Шиллера. На левой стене над роялем — картина друга Гёте художника Мейера «Сцены античной свадьбы», справа
Выйдя из дома Гёте, повернем налево и пройдем через площадь Виланда и Амалиенштрассе к старому кладбищу. В конце его — мавзолей. Гёте и Шиллер спят в огромных дубовых саркофагах, а рядом — такие же саркофаги Карла-Августа и всей Веймарской династии. Только великая княгиня Мария Павловна покоится отдельно, за стеной мавзолея, под полом русской церкви Марии Магдалины. От кладбища до берега быстрого Ильма рукой подать. Ранняя весна, но день выдался солнечный, теплый, снег стаял, и только в парке над Ильмом белеют островки. Голые деревья не заслоняют загородного дома Гёте на другой стороне реки; к нему проложен деревянный мостик. Перейдем его. Двухэтажный загородный дом выложен из крупного камня, обвит виноградной лозой. На первом этаже — три окна, на втором — только два. Окна смотрят на Ильм. Гёте работал наверху у окна, глядя на реку и город. Он сидел на высоком сиденье, похожем на физкультурного коня, за высоким столом в форме пюпитра. Так ему удобнее было писать и смотреть за окна. За окнами росли дубы. Они и сейчас стоят, корявые, серые, с необлетевшими за зиму листьями. В полустах метрах от дома течет Ильм, но из окна его не видно за густым прибрежным кустарником. Справа из окна виден замок с его высокой башней, левее дворец Карла-Августа. Противоположный, высокий и лесистый берег скрывает рыночную площадь, ратушу, весь этот маленький город.
Пушкин и Гёте. Веймар и Михайловское. Это сопоставление приходит невольно, когда из окна загородного дома Гёте глядишь на город поэтов. Для Гёте этот город как бы соединял в себе и Михайловское, и Святогорский монастырь, и Петербург… Но берега Ильма, похожего на горный ручей, ничуть не напоминают берега задумчивой Сороти, а пантеон на старом кладбище не похож на могилу у стен Святогорского монастыря. И уж, конечно, мундир действительного тайного советника был не по плечу камер-юнкеру, ненавидевшему свой «шутовской кафтан». Но внешняя жизнь Гёте в этом городе чем-то напоминала последний год жизни Пушкина в Петербурге, та же узость пространства, тот же замкнутый круг радиусом в какой-нибудь километр: дом на Фрауэн-план, дом за Ильмом, служба во дворце, библиотека в Зеленом замке, театр напротив Wittumspalais, дом Кирмсов на Якобштрассе, дом Мейера…
В этом маленьком городе, на этом узком пространстве земли Гёте создал «Фауста» — «величайшее создание поэтического духа». Служба Гёте была не из легких. Министр Гёте не идеализировал Карла-Августа, о своем монархе он писал: «Провести в жизнь смелый и развернутый план он не способен», и еще: «…лягушка хоть и может какое-то время попрыгать по земле, но создана она все-таки для болота». Но поэт Гёте верил в свою активную преобразующую миссию. Сюда, в этот маленький город, к нему на поклон являлся весь просвещенный мир, и стены города раздвигались. Гёте был здесь свободным человеком.
Пушкин в Михайловском (и не только в Михайловском) — изгнанник и узник. Его горизонты раздвигают родная природа, свободная мысль и воображение, которое, подобно громадному кораблю, уносит поэта далеко («Громада двинулась и рассекает волны. Плывет. Куда ж нам плыть?»). В 1825 году в Михайловском в год создания «Сцены из Фауста» Пушкин пишет Рылееву: «Тебе скучно в Петербурге, а мне скучно в деревне. Скука есть одно из принадлежностей мыслящего существа». Вспомним слова Мефистофеля в пушкинской «Сцене»: «Вся тварь разумная скучает». Но Пушкин вобрал в себя всю необъятность России, весь ее простор. Можно ли представить себе Пушкина, замкнутого в кругу Мойки, Петергофа, Каменного острова, дома Фикельмонов? Конечно, нет. И может быть, гибель Пушкина, его смертное отчаяние и произошли оттого, что он оказался заперт в узкой, отравленной ядом полоске земли между Зимним и Аничковом. И дело здесь, конечно, не только в метрических размерах пространства. Но и об этом невольно думаешь, глядя из окна загородного дома Гёте на маленький немецкий город.