Избранное
Шрифт:
в февральское рыхлое небо,
изрытое стаями птиц.
Едины и время и место, -
со сценой смыкается зал.
Бездонная яма оркестра
ревёт, заглушая финал,
но всё же берёт за живое,
уже отметая слова,
и всё, что казалось игрою,
свои предъявляет права.
Пойми – ремесло бутафора
нисколько
Картон – долговечней фарфора,
И розы – поблекнут не скоро –
Они достоверней живых.
Комедия, фарс или драма, -
Меняется лишь антураж.
Недаром, снимая рекламу,
не фрукты берут, а муляж.
Средь падуг, кулис, декораций,
софитов и прочей муры –
удобней не быть, а казаться,
скрывая себя до поры,
когда, усмехнувшись неловко,
не взгляды, вбирая, а тьму,
рискнёшь полететь без страховки,
доверясь себе самому.
* * *
Над морем склоняются звёзды,
пытаясь в себя заглянуть.
А воздух…
Зачем этот воздух –
живая плебейская муть?
Зачем эта дрожь и мерцанье?
Но дышит упрямая плоть.
Зерцало к устам мирозданья
с надеждой подносит Господь.
Музыка даруется свыше,
строка обретает размер,
когда ты способен услышать
хрустальное пение сфер.
Вибрирует жизни основа
и краски поют на холсте,
и всё это – слово. А слово
не может звучать в пустоте.
* * *
Время
где населенье плотней, чем ядро сверхновой,
то есть, спрессовано городом не на страх,
а на совесть и к взрыву вполне готово.
Время - еле движется в деревнях –
как облака, как ветер среди дерев,
неторопливо, враскачку,
ходикам вторя,
к гирькам чугунным притянуто.
Не ускорить,
не подтянуть.
Звучит себе нараспев.
Шепчет песком сквозь пальцы,
водой сквозь сеть,
всхлипнув, уходит,
смеркается, остывает…
Не разделяет почву на жизнь и смерть,
ибо корней и всходов уже не знает.
Дерево, камень, птица, вода, цветок,
небо (на тропосферу и стратосферу
не разделённое) и безымянный Бог.
Только таким его можно принять на веру.
* * *
Всё устоится, устаканится,
на самом донышке останется
вино, не для похмельной пагубы,
а лишь для поминанья на губы.
Всё худо-бедно образуется,
обтешется,
пообломается,
уляжется
и зарифмуется.
Или хотя бы попытается.
<