Избранное
Шрифт:
Каким образом, я прослушал, но Майкл уже перешел к слову божьему. Он большой знаток Священного писания, из тех протестантов, с которыми можно обсуждать божественные тексты, чего с католиками, как правило, делать не стоит,— неправда, будто бы читать Библию им запрещено, но это и не поощряется, и большинство ее не раскрывают; зато они досконально разбираются в тонкостях церковной доктрины, а в этом как раз обычно не смыслят протестанты, редко встретишь протестанта, даже среди священников, который мог бы внятно объяснить суть доктрины непорочного зачатия; с другой стороны, премудрых католиков подчас полезно осадить напоминанием, что аще не будете как дети, то… Обсуждать библейские темы с Майклом для меня — одно удовольствие: он взыскует духа и духом он жив; он все знает и о темных местах, и о неразрешимых противоречиях, и о лакунах, но не позволяет всему этому посягать на свое душевное равновесие. Почему учеников двенадцать? — задает он вопрос как раз в эту минуту. Есть ли тут связь с двенадцатью знаками зодиака? К. задумывается над значением их имен, и мы с ней наперегонки начинаем их перебирать. Майкл конечно, помнит всех, но по своей доброте предоставляет нам довести это состязание до конца, и выигрывает К.: она вспоминает Фаддея. Майкл говорит, что имена — это очень важно. Вот, например Иаков. Это последователь, он держал своего брата Исава за пятку, а пятка — часть тела, связывающая человека с землей, точка, в которой материя покидает землю, чтобы стать одухотворенной; имя Иаков всегда напоминает нам о власти земли, человек, названный Иаковом, будет, скорее всего, близок к природе, наверно, он окажется деловым, ответственным, твердо стоящим на земле, не то что какой-нибудь летун и суетливый верхогляд. Характерно, что среди апостолов два Иакова, их, наверно, можно представить себе как две надежные и крепкие ноги, на которых покоится все тело. Позднее Иаков видоизменяется в Джеймса. Но с ним происходят и другие перемены — например, Яго Диего Хэмиш. К. прерывает его и говорит, что близкие к природе Яковы ей по душе, она и сама как-то один раз, живя в большом городе, не выдержала и спросила в магазине яблок, это в начале декабря месяца, и потом, сидя в парке, долго не могла прийти в себя от досады на собственную глупость и даже не посмотрела на молодого человека, который старался привлечь ее внимание самым непристойным образом; он тоже был жертвой большого города, но ей, его сестре по несчастью, было в эту минуту просто не до него. Да, говорю я, и все-таки это мило с твоей стороны, К., что ты чувствовала себя его сестрой по несчастью, такие юноши напоминают единственную жену мсье Верду, которую он не смог убить: глядя на них, все время хочется набить побольше добра к себе в чемодан — одну вещь запихнешь, и сразу тянет засунуть еще что-нибудь — и так до бесконечности, покуда не отступишься или пока чемодан не лопнет. Это природная жизненная сила, которую нельзя ни убить, ни обвести ограждающим кругом, особенно в городе. Может быть, тот молодой человек хотел бы переиначить принятую легенду: Ева соблазнила Адама яблоком, но, если райский сад был тропический, вполне возможно, что она сама была соблазнена, скажем, бананом — помнится, на этом основании кто-то построил целую теорию. Этот молодой человек — Исав, обездоленный, лишенный первородного права и стремящийся вернуть себе хоть что-нибудь. О том, как уродует человеческую природу большой холодный торговый город, можно прочитать у Диккенса. Да, да, возьми, например, начало «Дэвида Копперфилда», где Дэвид блуждает один по Лондону. А еще лучше — прочитай между строк. Знаешь ли, рассказываю я, самым образованным и тонким знатоком Диккенса, какого я встречал, был один пожилой господин, удивительно занятный, обаятельный, любезный и начитанный, который раз в неделю наряжался с величайшим тщанием и шел бродить по улицам в поисках эротических приключений. Брюки в полоску, галстук бабочкой, котелок, пенсне, на руках — желтые перчатки, под мышкой — трость с золотым набалдашником. Мне иногда дозволялось сопровождать его на этих прогулках, и, когда я пригляделся и разобрался, оказалось, что столько народу, притом самого разного, заняты тем же. Встречались представители всех слоев общества, всех профессий и призваний. Что же, это жизнь, природная сила на городской манер, и нечего тут пугаться, наоборот, сам поневоле
Наступает долгое молчание, и я вдруг ощущаю тревогу — не из-за того, что сейчас говорил, но я так надолго прервал Майкла, и мне кажется, что у него немного обиженный вид. Ты прости меня, Майкл, говорю я ему, и его лицо сразу оживает пониманием, сочувствием и любезностью. Я очень интересно рассуждал, говорит он, однако дело уже к вечеру, а ему предстоит еще довольно долгий путь. Он вежливо прощается с нами, и сразу же длинные ноги на полном ходу выносят его из сада, но потом мы видим, как он в дюнах замедляет шаги и начинает снова искать вокруг себя признаки жизни, до сих пор ускользавшие от его наблюдения. А мы с К. бросаем монетку — готовить еду выпало мне. К. говорит, что умирает с голоду и не может ждать ни минуты. Придется, отвечаю, все же подождать минут двадцать. Думаешь, я не умираю с голоду? Моллюсков она набрала, а вот есть ли в доме рис? У нее в доме нет. Зато есть у меня в рюкзаке. А масло есть? Тоже нет. Но мой рюкзак как волшебный кувшин бедной вдовы из сказки. Хорошо, пусть она только принесет мне с огорода один стручок острого и два сладкого перца и два больших зубчика чеснока. Сам бегу на кухню и включаю все горелки на максимум. Потом заглядываю в кладовку и издаю радостный вопль: там оказалась миска с супом. Входит К. и уверяет, что суп доисторический, но я не обращаю внимания, добавляю воды (дай бог, чтобы не слишком), переливаю в кастрюлю и ставлю разогреться. Растительное и сливочное масло, соль и нарезанный чеснок идут в глубокую чугунную сковороду. Отмеряю шесть столовых ложек рису, из чревоугодия добавляю еще две. Промываю рис в десяти водах, ненадолго оставляю, чтоб подсох, затем засыпаю на сковороду. Одной рукой, не переставая, помешиваю, другой разоряю подводный сад — сливаю с моллюсков воду, высыпаю их со стуком в жаровню и засовываю в духовку. На мгновение отвлекаюсь, чтобы сказать К., что я, конечно, несносен и сознаю это, но пусть она все-таки нарежет перец. Когда рис приобретает темно-золотистый оттенок, выливаю на сковороду суп и продолжаю мешать, а сам заглядываю в духовку: раковины уже раскрылись. Не подаст ли мне К. нарезанный перец? И пусть достанет жаровню и выберет раковины. Кладу нарезанный перец, рис густеет, и я не могу отойти от плиты, но мне пришла в голову блестящая мысль, и я прошу К. сходить и достать из моего рюкзака баночку консервированных мидий. К. негодует. Это разложенчество, она не хочет есть консервы. Но я говорю, что мне подарили эту банку в прошлом году, надо же их употребить, а то испортятся. Не будь пуританкой, К., уговариваю я, такова жизнь, которой мы живем. Она почти со слезами приносит банку, вскрывает — аромат несказанный, целое море гастрономических восторгов; мы чуть не падаем; из-под крышки поднимается фосфорический парок, и в голову лезут мысли о крысином яде. К. готова вышвырнуть банку со всем содержимым в окно, но я успеваю перехватить и вытряхиваю мидий в помойное ведро. В утешение прошу К. достать и открыть бутылку пива — подарок Джимми. Впитает ли рис всю жидкость? Я немного волнуюсь, но потом страх проходит, и я наверху блаженства. Кладу в рис печеных моллюсков и еще раз говорю К., что сознаю, до чего я несносен. Надо выставить на стол две глубокие тарелки, две вилки и два стакана. Кушанье божественно загустевает. Самое оно! Я пробую. К. тоже пробует. Каждая рисинка целенькая и сама по себе, врассыпку. А какой аромат. Амброзия. Мы пьем пиво, и я раскладываю варево по тарелкам. Вступает в действие механизм одухотворения материей…
В первом утреннем автобусе я оказался единственным пассажиром. Я сижу бок о бок с водителем, и постепенно наше затянувшееся молчание начинает меня угнетать. В нем, похоже, содержится малоприятный намек на то, что сидеть-то я, конечно, сижу рядом, но отношения между нами сугубо деловые — а может быть, просто и он, и я с утра пораньше немного не в духе. Но вот из залива Пленти встало солнце, по-видимому нарочно, чтобы нас обоих ослепить, мой водитель надевает темные очки — и вдруг, ни слова не говоря, достает из кармана, не глядя, вторую пару и протягивает мне, от этого доброго жеста у меня возникло такое чувство, будто я принят в местную человеческую семью,— впрочем, через минуту оказалось, что я слишком увлекся: за поворотом мы останавливаемся, в автобус влезает маленький кареглазый шотландец в пальто, он здоровается с водителем, называет его по имени и устраивается на сиденье рядом со мною. Что я не смог по-настоящему принять участия в их разговоре, было естественно, и я не обиделся, но мне неприятно было чувствовать, что я мешаю. Я предложил шотландцу поменяться местами, но он мне ответил: «Сидишь, парень? И сиди. И сиди».— «Да ладно,— сказал водитель,— он вроде ничего малыш». Так что я оказался не только чужаком, но еще и маленьким мальчиком, хотя был явно самым старшим из троих. Они словно угадали каким-то таинственным способом роль, обычно выпадающую на мою долю; еще немного пороются в памяти, и глядишь, посыплются вопросы, к которым я так привык: почему я не пишу детективов, приключенческих повестей, рассказов о любви? Почему не публикую в газетах и журналах очерки-описания своих путешествий? Почему не пишу о людях, живущих в государственных домах? Почему я пишу бессюжетные вещи? Почему не пишу о приличных людях? Почему не отношусь к своему сочинительству как к обыкновенному хобби? Почему не устроюсь на работу? Неужели я не понимаю, что должен, как все, зарабатывать на жизнь? Разве мне не надоело вести нищенский образ жизни, как будто бы у нас по-прежнему депрессия? Почему я уклоняюсь от ответственности? Почему бы мне, при моем уме, не пойти учителем в школу или заняться бизнесом? Не пора ли наконец вырасти и стать взрослым? Не пора ли очнуться? Сколько можно жить вымыслами? Может быть, настало время принять мир таким, какой он есть? Почему бы не жить как все: ночью спать, днем работать? Почему у меня огород так неаккуратно выглядит, при том что я трачу на него столько времени? Неужели я не могу научиться вести себя как человек? Почему я вожу компанию со всякой голытьбой, у которой нет ни гроша за душой, как и у меня самого? Почему живу в Новой Зеландии, если решил сделать себе имя? Что же, выходит, мне никакие законы не писаны? Почему я ссылаюсь на Библию, раз я перестал ходить в церковь и отпал от религии? Почему я постоянно шучу? Почему к серьезным вопросам отношусь так легкомысленно? Ведь я же опозорил себя, разве я этого не понимаю? Что дает мне право считать себя умнее других? Откуда во мне такая бездна невежества? Зачем я так разбазариваю время? Почему никуда не хожу, не общаюсь с людьми? Почему я перестал интересоваться политикой? И неужели мне не стыдно, что я пустил по ветру собственную жизнь? Но все это я готов был стерпеть, если бы не сидел так неудобно. Сначала я попробовал откинуться назад, чтобы не мешать их беседе, потом нагнулся и стал перевязывать шнурки, предоставляя ей литься надо мною, в конце концов сел, скрестив руки и подавшись корпусом вперед. Все было неудобно. Но затруднение испытывал не я один: им тоже, раз я сидел между ними, приходилось как-то устраиваться, чтобы вести разговор сквозь меня, или у меня за спиной, или над моей головой. Совсем уж игнорировать мое присутствие они тоже не могли. Я пробовал не слушать, что они говорят, а вместо этого изо всех сил старался сосредоточить внимание на незнакомых пейзажах за окном, что, полагаю, удалось бы мне лучше, если бы они хоть немного больше отличались от других участков земной поверхности; правда, меня несколько удивил густой оттенок зелени на лугах, у меня мелькнула даже мысль, что фермеры в этих краях научились наконец вносить в почву поташ, но тут я вспомнил про солнцезащитные очки и поспешил их снять. Больше я надевать их не стал — благословенный край господень, или молочная ферма Империи, но я хотел смотреть на Новую Зеландию не через зеленые очки.
Вскоре я ощутил, что настроение у меня значительно улучшилось — при том, что местоположение осталось прежним. Меня живо заинтересовал рассказ шотландца об одной местной девушке, которую они оба знали. Слышал ли водитель, что вчера была ее свадьба, а вышла она вовсе не за того, с кем несколько лет водила дружбу? Шофер ни о чем таком понятия не имел и страшно удивился. А в чем же причина? Шотландец сказал, что не знает. И никто не знает. Никто в толк не возьмет. Оба помолчали, дивясь необъяснимому. А я чувствовал, как у меня учащенно забилось сердце, до того мне не терпелось услышать разгадку; словно все не связанные между собой обрывки скучной мертвой материи в моей памяти вдруг ожили и взошли паром, не хватает только искры, чтобы они, воспламенясь, соединились в новое занимательное единство; и тогда оно останется у меня еще более ярким воспоминанием, чем даже небо, перечеркнутое кривым хвостом кометы Галлея, на которое я с таким страхом и замиранием смотрел, когда был совсем еще маленьким мальчиком… Водитель прикинул и сказал, что человек, за которого вышла их знакомая, лет на пятнадцать, а то и на все двадцать старше ее. Маленький шотландец кивнул: да, никак не меньше пятнадцати. (Однажды ночью на ферму к моему дяде явился дальний сосед, из окна мансарды, где я спал, мне видна была его тень, падавшая за порог. Нас разбудил загодя лай собак, дядя засветил свечу и крикнул ночному гостю, чтобы тот входил. Из-за своей глухоты дядя всегда разговаривал очень громко, так что я поневоле слышал каждое слово. Но человека этого я так никогда и не видел, только тень. Он всего неделю как женился, и вот жена оставила его и уехала к родителям, наговорила им, что будто бы он ее обижал, и теперь ему стало известно, что папаша и два брата с ружьями собрались по его душу. Как считает дядя, что ему делать? Мне пятьдесят пять лет, сказал он, вы вот, Сарджи, старый холостяк, ну скажите сами, стоило ли жениться, чтобы нарваться на такое? Эта Грейси, ее бросил рыжий такой парень с лесопилки, ну, я на ней и женился. Она сказала, что выйдет за меня и будет вести у меня хозяйство. Я подкупил мебели, кровать и все такое, обставил для нее свободную комнату. Она меня за это поцеловала, говорит, я всегда мечтала об отдельной комнате, а я говорю, надеюсь, тут тебе будет хорошо и уютно. И ни разу к ней не заходил, это дело, я считаю, не по мне, я уж не в том возрасте, а вы как, Сарджи? Почему же она врет, будто я ее обижал, ведь я мог бы, если бы захотел. Ей-богу, не понимаю, а еще жена, как же так?..) Помнит ли водитель, спросил маленький шотландец, как этот человек, за которого она теперь вышла, разорился и потерял собственную ферму во время депрессии — люди еще говорили, что его жена только рада, она у него была городская; но Боб не согласился уехать, из-за этого они и расстались, и жена потом выправила развод, так он слышал от людей; но старина Боб занялся контрактами по перевозкам и разбогател. Сколько у него грузовиков на ходу? Больше дюжины, он слышал. Водитель сомневался, чтобы так много, но все-таки у него с делами порядок, это точно, два вездехода он гоняет и еще большой грузовик. Неплохой парень — старина Боб, надежный. А вот про молодого-то, Гарри, этого не скажешь, поговаривают, что папаша слишком близко подпускал его к деньгам, вот он чуть не сызмальства и пристрастился к выпивке, да и к бабам, ежели, конечно, не врут люди; помнишь, как он загулял тогда с учительницей? Ее потом прогнали, а против него возбудили дело. Но чтобы бросить хорошую деваху?.. Или это она ему дала отставку? По-твоему, как? Шотландец не знал; девушка она хорошая, а вот старина Боб — темная лошадка… (Его все звали Сэм Молчун, второго такого работяги не было во всем районе, люди шутили, что ему разговаривать некогда. Он вкалывал на родительской ферме да еще выполнял разные работы у соседей: был случай, когда за одну ночь, при лунном свете, вспахал два акра моему дяде. В конце концов, подкопив, купил участок, двести акров нерасчищенной, холмистой и овражной, вздыбленной земли, и стал приводить ее в божеский вид и одновременно строить себе дом да еще продолжал помогать родителям и делать всякую случайную работу; люди смеялись, что он вообще не ложится спать: подремлет несколько минут стоя, как лошадь, и ладно. Роста он был небольшого, могучим сложением не отличался, откуда бралось столько энергии, непонятно. Всех страшно удивило, когда стало известно, что одна девушка, про которую говорили: девка что надо, подала на него бумаги на установление отцовства. Его никогда с ней не видели, но рассудили так, что, выходит, он на всякую мужскую работу умел выискать время. Еще больше удивило всех, когда он женился и притом совсем на другой, про которую говорили не девка что надо, а просто — хорошая девушка, и она переехала к нему на продуваемое ветрами взгорье в еще не достроенный дом. Я один раз был там: поднялся к ним на гору и передал просьбу дяди, чтобы он прихватил дрель и пришел помог дяде в одном деле. Хозяйка, миловидная и тоненькая, переполошилась, пригласила меня почаевничать, а сама, извинившись, вышла и вернулась в нарядном платье, застелила стол вышитой крахмальной скатертью и заварила чай в серебряном чайнике, который специально достала из буфета. Потом она вынула огромную губку и позвала мужа из-за дома, где он копал глубокую выгребную яму. Он немедленно безропотно явился, весь взмокший от пота, в облепленных глиной сапогах, но, увидев накрытый стол, все-таки выразил удивление. За чаепитием жена только и делала, что наполняла его чашку — крохотную и полупрозрачную, как скорлупка, с неудобными волнистыми краями, которую она вместе с чайником извлекла из буфета. Сэм согласился прийти и сделать для дяди что нужно — то были чуть ли не единственные его слова за столом, он еще только заметил, что цены на семена клевера, он слышал, поднялись; между тем как его жена разговаривала со мной про роман Этель Дэлл «Путь орла», который она как раз дочитала. А всего через несколько дней, примерно тогда, когда Сэм пришел работать к моему дяде, стало известно, что еще одна местная девица, про которую говорили: девка очень даже что надо, тоже подала на него на установление отцовства…) Пока я прислушивался к разговору шотландца с водителем, пейзаж за окнами автобуса переменился: это была уже не молочная ферма Империи, а карнавальная декорация для любовно-сексуальной драмы. Весной в погожие дни порывы ветра сдували с сосен по обе стороны дороги желтые облачка неукротимой пыльцы — и теперь, высовываясь из окна и задирая голову, я видел высоко в ветвях ряды молодых красновато-глянцевых шишек — доказательство того, что природа не склонна к экономии. На лугу в разрыве между придорожными соснами я заметил двух сражающихся баранов, они разошлись в стороны, как профессиональные бойцы, и бросились друг на друга с могучей грацией и яростью атлетов на древнегреческом фризе; сшиблись лбами с таким стуком, что эхо прокатилось, смотреть было страшно, словно удар пришелся прямо по твоей голове, грозя увечьем, сотрясением мозга, по меньшей мере — отчаянной головной болью. И действительно, летучий материал так давил на мое воображение, покуда я ждал последнего завершающего слова, которое должно было придать всему единство, чтобы я мог сделать из этого новый рассказ, что голова у меня и в самом деле мучительно разболелась. (Приезд и отъезд быстрых автомобилей, разговор шепотом в телефонную трубку, вести, письма, встречи, внезапные уходы, неожиданные совпадения, укоры, слезы, взаимные упреки, приступы ярости и неприязни, снова мир, посещение аптеки, пуговицы, кнопки, стоны, поспешность; любовь в коровнике, в заброшенной каменоломне, в дюнах, за живой изгородью, в машине, в номере гостиницы, на берегу реки, в стогу сена, за закрытой дверью в ванной; посещения аптеки, врача, обрывки разговоров, как пушинки в воздухе, цепляющиеся, садящиеся на нервные окончания. Неправда! Я могу доказать! Местная одалиска: две заостренные выпуклости в обтяжку, в коросте, как ошпаренные; все нарывы пройдут, шкатулка с сувенирами, резная, из камфарного дерева, подарок от тети Фло,— и, пока отец просматривал красочные каталоги и объявления в «Имперских коммерческих связях», присланных бесплатно министром торговли, а мама сидела и вязала, дожидаясь, чтобы по радио передали по заявкам слушателей ее любимую песню «Когда вернется Робин», она считала салфетки, полотенца, наволочки и накидки, простыни, одно покрывало на кровать, болотно-зеленое, с кружевами, оборками, рюшами, аппликациями, тамбурный шов, фестоны, мережка, один чайный сервиз, расписанный от руки, один экземпляр «Унесенных ветром», обернутый в папиросную бумагу, суперобложка чистенькая, нетронутая…) Но, увы, разъясняющее слово так и не было сказано, а может, и было, да и у меня не хватило сообразительности его угадать; вот и еще один рассказ, которого я не напишу — не было все освещающей вспышки, летучий материал уже снова сгущался в груды хлама, раздельные, не связанные между собой, лишенные жизни; когда-нибудь этот рассказ, без сомнения, будет напечатан в журнале (ведь его уже столько раз в нем печатали), но, как ни хотелось мне его очеловечить, выходит, что эта задача достанется другому писателю. Да я и вообще-то давно уже не пишу рассказов…
Водитель сгружал посылки, и газеты, и фасованный хлеб в мешках, они лежали грудой на другом сиденье позади него, и туда же он бросал порожние мешки из-под хлеба, которые дожидались его в придорожных ящиках. Из большого дома под черепичной крышей с окнами в частых свинцовых переплетах, с нарядным садом, где, как на цветной фотографии, картинно цвели все мыслимые осенние цветы, прибежал мальчик с пустым мешком — пожалуйста, если можно, пусть водитель минутку подождет, его мама собралась ехать в город, она сейчас выйдет. Мальчик вежливый, самоуверенный, весело улыбающийся; да, мистер Макглэшан, спасибо, я живу хорошо, ответил он шотландцу; и — нет, на это он не особенно надеется, в ответ на вопрос водителя, не думает ли он играть в национальной сборной, когда вырастет. Темноглазый румяный парнишка, одет в новенькую синюю фланелевую рубашку — тоже словно сошел с цветной фотографии, так и представляешь себе, что на завтрак он без понуканий съедает овсяную кашу, слушая при этом, как дяденька по радио не велит перебегать через улицу, лазить на телеграфные столбы и садиться в машины к незнакомым людям. На аллее перед домом стоит большой обтекаемый автомобиль, мотор включен, выхлопная труба сзади дымит и подрагивает, точно хвост гигантского свирепого насекомого из Диснейленда. А разве твой папаша сегодня не едет в город? — спрашивает водитель автобуса. Нет, ему нужно в Окленд встречать дядю Чарли, который прилетает по воздуху из Австралии. Хорошо бы твоя мама немного поторопилась и прилетела по воздуху ко мне в автобус, говорит водитель, а сам откидывается на спинку сиденья — видно, он не надеется скоро тронуться в путь. На расстоянии не определишь, настоящие ли свинцовые переплеты на окнах или подделка (полоски резины, наклеенные на стекло, издалека очень похожи, пока резина не начинает портиться и отваливаться), но по крайней мере нет фигурных решеток на подоконниках, кусты живой изгороди не выстрижены в виде неизбежных конусов, пирамид, урн, чайников, петухов и павлинов; на карнизе над крыльцом не красуется семейство сов: папа, мама и детка-совенок; и в саду все-таки все растет по-настоящему, а не из горшков, зарытых в клумбы; и ни улыбчивых гномиков верхом на мухоморах, ни черной кошки с котятами, хищно следящей с веранды за белой крольчихой с крольчатами,— всего того, что ожидал бы увидеть, подходя к калитке… Я с удивлением почувствовал почти симпатию к обитателям большого дома; но тут шотландец шепнул мне, что папаша этого мальца, если пожелает, купит с потрохами и меня, и его, шотландца, заплатит наличными и даже не заметит, что в кармане полегчало. Я сразу же взвился: такого оскорбления своей гордости и достоинству я перенести не мог. Ну уж нет, братец, громким голосом твердо сказал я, тебя он, может, и купит с потрохами, а меня нет! Этим я привлек к себе всеобщее внимание и немедленно почувствовал, что мне хочется провалиться сквозь землю. Я опять съежился, обхватил себя руками и подался вперед, глядя прямо перед собой на дорогу; но теперь я уже был не бедный бродяжка, до которого никому нет дела, лишь бы не мешал; теперь я стал загадочной личностью — может быть,
Маленький шотландец несколько раз назвал меня «мистером», и я уже сердился на него и на себя за то, что он так неправильно истолковал мои раздраженные слова, но когда мы перешли в другой автобус, он, к моему удивлению, с улыбкой спросил у меня, можно ли ему сесть со мной рядом. Сделай милость, ответил я, только не говори мне «мистер», зови меня Фрэнк. Он дружелюбно ухмыльнулся, но у меня возникло ощущение, будто он прикоснулся при этом к полям своей шляпы. Я не успел оглянуться, как он уже снова величал меня «мистером». По-видимому, в его понимании мы с ним не были просто двумя представителями человеческого рода, которые случайно оказались рядом и ударяются друг о друга на ухабах, связанные между собой не больше, чем две коробки с товарами на полке в магазине,— может быть, мои слова, о которых я так сожалел, пробудили в нем атавистическое воспоминание прежних времен, когда люди не стремились жить разобщенно; может быть, в его отношении ко мне и не было ничего корыстного, и напрасно я сердился: называя меня «мистер», он, возможно, хотел подчеркнуть, что ни ему от меня, ни мне от него ничего не нужно, что он сожалеет о своем замечании и, как Санчо Панса, следуя за мной, приносит мне этим дань уважения, которого я, однако, вовсе не заслуживаю. Все это были, конечно, одни предположения, и я решил проверить, прав я или нет. Новый обтекаемый автобус, блестя металлическими частями, проезжал по местности, напоминавшей мне Уайкато времен моего детства,— слишком мало деревьев и слишком много травы, но первоначальное, природное варварство все же не так сильно угнетает человеческую душу. А что думал на этот счет мой сосед-шотландец? За выгонами виднелась головокружительно высокая вышка радиотрансляции — новейшее чудо и при этом прозаический, очень подходящий символ. Мне было видно, как все пассажиры в автобусе, словно на параде, повернули головы, равняясь на этот атрибут новой власти. (Правда, были два исключения: впереди шотландца сидела молодая женщина и, забыв обо всем на свете, упоенно читала какую-то романтическую историю в дамском журнале, совершенно не замечая, как ведет себя ее сынок — а он стоял задом наперед коленями на сиденье и, азартно поблескивая из-под белой кепочки ирландскими глазенками, норовил засунуть руку поглубже в мягкое нутро сквозь разрез в клеенчатой обивке, вытащить побольше пакли и бросить на пол мне под ноги; как раз когда мы проезжали радиовышку, у него произошла заминка: очередная горсть пакли никак не выдиралась. Он вдруг поднял голову, посмотрел на меня и спросил, сильный ли я. Я отрицательно покачал головой. Ну да, презрительно усмехнулся он, так я и поверил. И, к вящему моему изумлению, поинтересовался, слабо ли мне побить коммуниста. Потрясенный, я вытаращил глаза, а он сумел все же вырвать паклю и швырнуть мне в лицо. Ну-ну, укоризненно сказал я мальчишке. Так мы и ехали: дитятко потрошило наш общий мир на колесах, а мамочка грезила о любви и роскоши и ничего не замечала — неплохая иллюстрация к современному положению человечества, я был рад, что сумел оценить ее.) Шотландец, не взглянув на радиовышку, наклонил голову к моему уху, и говорил, по-видимому опасаясь, чтобы не услышали другие: по его мнению, фермы чересчур велики, человек, у которого большая ферма, начинает себя считать большим человеком; но ведь по-настоящему большой человек не вкалывает с рассвета дотемна, у него есть время и на то, чтобы получать от жизни удовольствие. Вот, например… Но я перебил его и сказал, что знал когда-то давно цифры: в Дании на одного человека приходилось в среднем шесть коров, а в Новой Зеландии отношение было один к тридцати шести. Вот, вот, он и говорит, другая система, там человек работает умеренно всю жизнь, а здесь надрывается, покуда силы есть, а потом совсем бросает — и на отдых. У него на глазах несколько семейств в округе продали свои фермы и перебрались в город. Но у него лично как раз наоборот, он сейчас уже словно бы на отдыхе, потому что у него теперь ферма — всего пятнадцать акров, плодовый сад, коровы, на прожитье хватит, обычно он еще кукурузы немного сеет; и больше ему ничего от жизни не надо; но тут важно иметь характер подходящий, чтоб довольствоваться малым, и жену с такими же наклонностями. Я спросил, а кем же он был раньше? Догадайтесь, ответил он, вам в армии служить не приходилось? Эти его слова насчет армии подсказали мне, ведь всегда очень трудно представить себе, как человек выглядел в обмундировании; но было что-то в облике маленького шотландца, в развороте его плеч, в том, как он ставил ноги по земле, когда мы пересаживались с автобуса на автобус, какой он был бравый, несмотря на возраст, и, наверно, что-то во взгляде его карих глаз, которые казались необыкновенно глубокими и многоопытными… Я — нет, ответил я, а вот вы служили на флоте. (А ведь не было у него ни голубых глаз, ни рыжей шевелюры и нежной румяной кожи, и звали его вовсе не Джок.) Верно. Но это когда еще было, давным-давно, после военного флота он ходил матросом на торговых судах и где только не пробовал поселиться, в разных заморских странах, а потом жена, она скопила немного денег, и уговорила осесть на земле: она выросла на ферме, ей не по душе была жизнь на трамвайных путях. Я поинтересовался, в каких заморских странах он делал попытки поселиться? Например, на Кубе, ответил он. Что я скажу насчет Кубы? А насчет Аляски? Я заметил, что это в разных концах света. Вот то-то. Маленький шотландец уже успел чудесным образом преобразиться и перестал быть безымянным соседом по автобусу, которого я час назад еще вообще не знал, теперь эта трансформация перешла в следующую, угрожающую стадию: тихим доверительным шепотом, словно бормоча себе под нос, он завел сбивчивый, несвязный монолог — то ли повествовал о своих приключениях, то ли вдруг вздумал поделиться со мной миром собственных фантазий… Но если так, почему он выбрал именно меня? Я словно сидел позади человека, листающего видовой журнал «Весь мир», и прочитывал у него из-за спины то тут, то там какую-нибудь интересную подпись под фотографией: «Моя жизнь среди эскимосов» (один раз он шесть часов кряду просидел на нартах, запряженных собаками, и примерз — когда встал, то всю кожу с зада ободрал, до сих пор шрамы остались, может показать); «Моя жизнь на яхте американского миллионера» (как-то вблизи Мадагаскара он стоял ночью у штурвала, а внизу в каюте поднялся истошный крик, и кончилось дело тем, что одна из приятельниц хозяина выскочила в бешенстве на палубу и швырнула в море все свои жемчужные ожерелья и брильянтовые перстни); «Моя жизнь в Гаване» (он служил сторожем в христианском общежитии для матросов, и оказалось, что испаночка, работавшая на кухне,— его единокровная сестра: его папаша был матросом, в Барселоне удрал с корабля и женился, а потом перевез семью в Глазго, но жена не выдержала холодного климата и в конце концов сбежала в Америку, оставив троих детей). Но из-за того, что все это рассказывалось шепотом, слушать было трудно, и я сделал попытку вернуть его на землю, на ту землю, что проплывала за окнами автобуса, и задал ему вопрос, не ждут ли его такие же удивительные приключения в Роторуа. Как сказать, во всяком случае, он намерен там поразвлечься и отдохнуть в свое удовольствие; нынче утром, он еще не встал, как вдруг телефонный звонок, междугородная, звонит знакомый, большой человек, владелец санатория на берегу одного из озер, когда-то мой собеседник у него работал, когда еще не осел на земле. Спрашивает, не приедет ли он покрасить весь корпус, снаружи и изнутри? И плата за время и труд будет, само собой, по принятым ставкам. Он уже там не раз малярничал. Ну, он чашку чаю на ходу проглотил и бегом к автобусу, успел только черкнуть пару слов своему мальчишке, тот еще из коровника не вернулся, но коровы почти ни одна не доятся, поэтому мальчишке он велел оставить все ворота открытыми и ехать за ним следом дневным автобусом. А из Роторуа отобьет телеграмму жене, чтобы она приезжала и захватила с собой замужнюю дочку, у которой сейчас гостит, с обеими девочками, и еще одну телеграмму — сыну, пусть тоже едет вместе с женой и детьми, он болеет, на пособии, ему полезно будет пожить на берегу озера; вполне может статься, что и невесткина родня с ними увяжется, оно и ладно, чем больше народу, тем веселее, места хватит всем, поживут на курорте по дешевке — почему бы и мне не поехать? Дом там большой, работы недели на три с лишним, и мне все будут очень рады. Это была обратная метаморфоза, возврат на местную землю, но он словно принес из своих скитаний по свету нечто, чему я не находил определения, однако, безусловно, человечное и доброе. Может быть, он и фантазировал, но ему это во вред не пошло, а вот насчет той молодой женщины, что читала дамский журнал, я бы этого с уверенностью сказать не мог; глядя за окно на убегающие квадраты пашен, сужающиеся в треугольники по мере того, как дорога забирала в гору, я видел купы «капустных» пальм, заслоняющих синюю бескрайнюю ленту моря; что молочная ферма Империи вдруг пропала с глаз, это бы еще ладно, но сменивший ее сказочный тропический пейзаж с пальмами — уж не придумал ли я его ненароком?
Впрочем, когда мы очутились на плоскогорье, мне уже было не до шотландца с его рассказами. Куда там! Вдоль шоссе в неглубокой необитаемой низине росли на свободе древесный папоротник и чайное дерево манука, достигая высоты столбов, поддерживающих на своих стесанных верхушках одинокий телефонный провод. Эти столбы, серые от старости, в оранжево-зеленых пятнах лишайника, покосившиеся в разные стороны, были для меня знакомыми дорожными указателями, оповещавшими о том, что я еду в правильном направлении. Но, предвкушая торжество прибытия к назначенной цели, я в то же время предавался воспоминаниям, и эти воспоминания походили на недавний монолог маленького шотландца — такие же невообразимо обильные, путаные и на поверхностный взгляд несвязные. Обрывки случайно подслушанного телефонного разговора двадцатилетней давности тесно переплетались с рассказом Майкла о том, что лишайники на самом деле те же водоросли; и одновременно я снова был мальчишкой, готовым заплакать над птичьим гнездом: я его разорил и теперь никак не мог, трудясь обеими руками, снова свить, как было, все эти прутики, травинки, мох, лишайник, папоротник, конский волос, перышки и клочки шерсти; а ведь у птицы нет рук. Так мы проехали долину. Еще добрая сотня миль отделяла меня от цели, а я уже начал жалеть, что выбрал этот маршрут. На что бы ни падал взгляд — деревья, прогалины, расчищенные от кустарника, очерк дальних холмов на горизонте, одинокий древесный папоротник в овраге, выработки пемзы, даже маори в драной футболке, работающий на грейдере,— все казалось обидной карикатурой, неубедительной подделкой под настоящее; то, что глазу ребенка представлялось свежим и удивительным в своей яркой неповторимости, теперь разворачивалось за окном автобуса досадно однообразной бесконечной чередой. В сердцах я откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза, будто меня укачало. За оставшиеся сто миль я хотел привести свои обильные, путаные и несвязные воспоминания хоть в какой-то порядок — как когда-то хотел свить обратно разоренное птичье гнездо.
В Роторуа я простился с маленьким шотландцем, а он в последний раз назвал меня «мистером» и действительно прикоснулся на этот раз к полям шляпы (наверно, отдавал честь по привычке со времени своей военно-морской службы, но мне приятнее было думать, что это пережиток более древней эпохи), и мне стало грустно: я долго стоял и смотрел ему вслед, покуда он не скрылся за углом. Он удивил меня, повторив свое приглашение; я объяснил, что, к сожалению, моя поездка вся расписана по часам и я не могу уже ничего изменить. Но хоть мне и не терпелось поскорее попасть в Кинг-кантри и оставить позади все преграды, меня все-таки в глубине души тянуло и за ним. Раньше я бы без колебаний уступил этому порыву и очертя голову поехал вместе с ним, таким живым, жизнерадостным человеком. Я ехал взглянуть на мою Новую Зеландию и оказался перед выбором между живыми и умершими. Но правильно ли я выбрал, коль скоро мне так грустно? Вопрос этот смущал меня — впрочем, недолго. У кассы в автовокзале я с облегчением обнаружил, что у меня не хватит денег на билет: я имел в виду занять у К. — и забыл. Я поскорее побежал на почту (где, по моим расчетам, маленький шотландец в это время отправлял телеграммы родне), по дороге рассуждая сам с собой на ту тему, что свобода выбора — это, конечно, хорошо, но и необходимость, направляющая нас в верную сторону, тоже вещь неплохая. Я снова вознесся, если не на самую вершину счастья, то по крайней мере на тысячу футов над уровнем моря, которого я сейчас, впервые за целый год, не считая краткого пребывания в Уайкато, не видел ни справа, ни слева, ни сзади, ни впереди. Воздух здесь был чистый, бодрящий и солнечный, словно огромная прозрачная оболочка, заметная лишь там, где она переходила в бескрайнюю синюю ограду неба, отдельные дымки термальных источников только еще очищали ее окуриванием. Я шагал легко, радостно, словно немного навеселе, мне неважно было, что шумная, предприимчивая улица могла бы потягаться с главной улицей Гамильтона… Когда на почте маленького шотландца не оказалось, я ничуть не пал духом, я не сомневался, что найду его где-нибудь в городе, в пивной или за покупкой краски; все это я изложил на открытке и отправил К. с просьбой ради бога выслать мне два-три фунта… Только спустя несколько часов, засыпая в траве на берегу озера, обессиленный переживаниями и долгой ходьбой, я оставил всякую надежду отыскать своего недавнего спутника…
Денег у меня в кармане хватало только на билет до Уайкато. По счастью, народу в обратном автобусе оказалось мало, и я смог улечься на заднем сиденье, под голову сунул рюкзак и закрыл глаза. Я никогда здесь прежде не ездил, но мне не хотелось смотреть в окно. И все равно через час стемнеет. Из всей моей затеи ничего не вышло, говорил я себе. Эта поездка оказалась ошибкой. Я так и не добрался до тех мест, которые вправе считать своей Новой Зеландией. Да и какая разница? Дяди моего здешнего уже нет в живых, на минуту мне показалось, будто нечто родственное ему по духу, если не по облику, воплотилось в образе маленького шотландца; но я его упустил, это послужит мне уроком. А ехать так далеко, чтобы только, может быть, увидеть из автобуса вдали среди холмов краешек дядиной фермы, принадлежащей теперь чужим людям,— не смешно ли? К. сказала: предоставь мертвым… Да разве она одна? А ведь мне очень хотелось подняться на эту обдуваемую ветрами крышу моего мира (на которую я так и не долез), потому что я тридцать лет любовался ею из дядиного дома. Хорошо еще, что никто не просит подвинуться и я могу лежать на заднем сиденье хоть до самого Гамильтона, задавая себе мысленно заслуженную трепку. Впрочем, я недооценил плоскогорье Мамаку. Водитель гнал полупустой автобус вверх по склону на фантастической скорости, в ушах у меня гудело, и при каждом глотке слюны раздавался щелчок — давление воздуха на минуту уравновешивалось. Я ни за что не хотел открывать глаза, но сделалось слишком холодно, пришлось встать и достать пальто из сетки над головой — одного взгляда, брошенного при этом за окно, оказалось довольно, чтобы я замер, зачарованный: в легком сумеречном полусвете тянулся безжизненный ровный ландшафт, лишь кое-где темнеющий узловатыми, искореженными ветром одинокими деревьями, похожий на пустынную поверхность иной планеты; я против воли глядел не отрываясь, хоть и твердил себе, что больше не могу,— казалось, я вижу точный символ своей внутренней опустошенности. Сам не знаю, как мой взгляд в конце концов наткнулся на высокий, распушенный силуэт дерева, четко выступающий над близким горизонтом…
Впервые я отправился в Кинг-кантри вечером на пасху после пикника, организованного воскресной школой. Дядя приехал встречать меня на железнодорожную станцию верхом и со второй кобылой в поводу, но поезд сильно опоздал, и мы трусили в гору на ферму черной, грязной ночью — резкий ветер дул в лицо, и я вообще ничего не видел, когда мы выехали из-под света пристанционных фонарей. Дорогу пересекла разлившаяся река; чтобы перебраться через нее, мы спустились, как мне показалось, в глубокую пропасть, и я сначала должен был откинуться в седле назад, чтобы не перелететь через голову кобылы, шлепавшей по невидимой воде, и сразу же затем вдруг податься вперед, чтобы не соскользнуть ей на хвост. После этого мы ехали в темноте еще долго-долго, и каждую минуту я ожидал какого-нибудь подвоха; замерзший, мокрый и голодный, я от души сожалел, что не остался со своими товарищами — юными христианами петь гимны и рассуждать о том, как нам за одно поколение обратить весь мир в христианство. Наконец я с удивлением увидел свет в окнах дядиного дома — ведь у нас все считали, что дядя живет в полном одиночестве. В кухне оказался Альф, худощавый немолодой человек, у которого была копна волос и длинные отвислые усы,— он босиком проворно хлопотал возле печки и, знакомясь, не протянул мне для пожатия руку, зато помог снять промокшее пальто и удобно усадил у огня; в тусклом свете керосиновой лампы я не сразу заметил, что вместо правой руки из рукава его толстого свитера торчит железный крюк; глаза мои тут же скользнули ко второму рукаву: от всей левой руки у него был только один длинный палец. На плите в обрезанной жестянке из-под керосина с проволочной дужкой варилась картошка, вскоре Альф поднялся, подцепил дужку своим крюком и вывернул в мойку сушиться. Из духовки он вытащил зажаренную баранью ногу, и, пока дядя огромными кусками нарезал мясо, Альф приготовил подливу и размял картошку в пюре. Я не мог оторвать от него глаз: меня ужасал его крюк и изуродованная рука, но бесконечно восхищала его ловкость. Потом, пока мы с дядей сидели и разговаривали, Альф перемыл посуду и ушел спать, а я сидел, сытый и довольный тем, что, проявив чудеса героизма, сквозь тьму и непогоду, о которых напоминал неумолчный шум ветра и дождя, добрался-таки до этого уютного пристанища, стал снова воображать себя Беньяновским паломником — моим фантазиям нисколько не мешало, что дядина кухня не походила ни на тот рай, которого достиг герой Беньяна, ни на мой личный рай на вершине горы Те-Ароха. Я рассказал дяде про пикник, устроенный нашей воскресной школой, и про наши возвышенные рассуждения, но он слушал меня молча, и я, чувствуя его несогласие, стал настырно убеждать его в моей правоте, покуда он наконец не проговорил, зевая, что, конечно, если кому охота ходить в церковь, в этом худа нет, лишь бы к другим в печенки не лезли. Как вот я считаю, на Марсе есть христианство? И если нет, надо ли будет туда послать миссионеров? Вопрос этот меня позабавил, но взяла досада на то, что я не знал на него ответа; в то же время у меня хватило ума воспринять его как предостережение, и, поскольку любопытство насчет Альфа разбирало меня ничуть не меньше, чем жажда распространять христианскую веру, я уже готов был переменить тему, но дядя сказал, что пора спать. А утром, когда я встал, Альфа в доме не оказалось; он просто один здешний человек, объяснил за завтраком дядя, захочет — явится, надумает — уйдет; по всей округе у него живут взрослые дети, и где-то есть жена, которую он не терпит; дядя ему всегда рад, он работает за харчи, умеет делать всякую работу и на ферме, и по хозяйству в доме; руку он себе искалечил много лет назад на лесопилке, а потом, позже, ему оторвало вторую, но все равно никто сноровистее его не вроет в землю столб, если понадобится… Тут я перебил его и сказал, что не представляю себе, как ему не противно видеть этот крюк, а он посмотрел на меня исподлобья, и я почувствовал, что он меня осуждает. Мы все так или иначе искалечены, тихо заметил дядя. Я получил еще одно предостережение; пристыженный его глубокими, брошенными как бы вскользь словами, я молча доел завтрак и вышел за порог, чтобы в первый раз осмотреться. Но и здесь меня ожидал прием более чем сдержанный: со всех сторон, вблизи и в отдалении, вздымались холмы, одетые непроницаемым безмолвием, утро было ясное после вчерашнего дождя, но холодное и серое, солнце еще не взошло над холмами, и лес, до сих пор не сведенный кое-где на склонах, казался таким немыслимо темным и грозным, что при воспоминании о вчерашней поездке у меня захолонуло сердце. Прежде я наезжал в лесные края только мельком и через несколько часов уже возвращался из этого незнакомого возвышенного мира обратно. Неужели теперь мне предстоит целую неделю прожить на высокогорье, где, куда ни глянь, не видно другого жилища и не с кем словом перемолвиться, кроме неверующего дяди и человека с железным крюком вместо руки? Я стоял и лихорадочно соображал, какой бы предлог придумать, чтобы немедленно уехать домой, но в это время из дома вышел дядя с полотенцем в руке: я указал на дальний перевал и спросил, что это за дерево там растет, чуть в стороне и выше всех остальных, вырисовываясь на фоне неба, точно огромное перо? Жимолость, ответил дядя.