Избранное
Шрифт:
Для меня это было открытием. До сих пор жимолость в моем представлении была связана с одной старой дамой, которую навещала моя мать, когда мы гостили в Уайкато на ферме у другого дяди; нам, детям, внушали, что старушка эта англичанка и хорошего рода, поэтому с ней надо особенно строго соблюдать приличия — если у нас на ногах не было чулок и башмаков, мы должны были сидеть в повозке и не имели права войти с мамой к ней в дом; она как-то сказала мне, что я должен сдать экзамен на стипендию и поехать учиться в Оксфорд, тогда я потом смогу стать премьер-министром Великобритании, и еще она всегда говорила, что не мешает жимолости разрастаться вокруг веранды, потому что это напоминает ей родные края. Теперь же я с удивлением узнал, что существует другой сорт жимолости — высокое дерево, и оно растет на холмах у нас в стране. Я вспомнил о склонах горы Те-Ароха, заросших густым лесом, под своды которого я не решался войти, мне всегда нужен был спутник, чтобы вторгнуться в этот неведомый и грозный мир и убедиться, насколько он на самом деле прекрасен;
Более чем достаточно
(фрагменты)
В начале зимы 1931 года, когда мне было уже под тридцать, я покинул ферму своего дяди-овцевода, где провел почти двадцать месяцев, пока писал первый роман. Писал я часа по два, по три с утра, когда голова свежа и силы на подъеме, и за все это время дядя не попрекнул меня ни единым словом. Наоборот, он всегда очень нерешительно, с извинениями, обращался ко мне за помощью, прерывая мои литературные занятия, если на ферме возникало неотложное дело и без второй пары рук было никак не обойтись.
А я, хоть и не признавался дяде, в глубине души часто радовался этим помехам. Я поставил перед собой цель написать роман, однако сначала мне пришлось перебороть в себе природную неусидчивость, нелюбовь к размеренному труду, эту инертную силу, которую не так-то просто оказалось преодолеть. До этого я уже пописывал рассказы, но служил в государственном учреждении, так что взяться за большой литературный труд у меня, естественно, не оставалось ни сил, ни времени; на ферме же и того и другого было вдоволь, но выяснилось, что сами по себе силы и время еще ничего не решают; в те дни, когда работа у меня никак не ладилась, я был рад отложить свои муки и сомнения ради хозяйственных нужд моего дяди.
А кроме того, мне просто нравилось быть с дядей, теперь, живя с ним на ферме, я тянулся к нему ничуть не меньше, чем в прежние времена, когда мальчишкой наезжал, бывало, к нему в гости на несколько дней. Жили мы с ним дружно и привольно, нисколько друг друга не стесняя, а вот работа над романом шла у меня со страшной натугой. (Прототипом героини была девушка, с которой я вместе учился в школе, она была красивая и талантливая, и все ею восхищались, не только я. Что сталось с нею впоследствии, я не знал, пустился фантазировать и в конце концов решил, что напишу роман об ее воображаемой судьбе, а из реальной жизни возьму только фон — маленький городок, где мы с ней оба выросли.) При кратких наездах к дяде на ферму я, понятно, не мог наблюдать весь годичный овцеводческий круговорот. Зато теперь я даже оказался отчасти его участником. Окот, обрубание хвостов ягнятам, холощение, выстригание свалявшейся шерсти на брюхе, потом — общая стрижка овец, отбраковка на мясо, потом каждое животное купают в специальном растворе от насекомых и так далее и тому подобное, покуда к овцам не выпустят баранов, и вот уже с новым окотом все повторяется сначала. А помимо всего этого — разные попутные работы: вспахать и разборонить участок земли под турнепс и кормовую капусту и произвести сев до начала сенокоса; вылавливать из
Я любил работу на ферме и не менее сильно любил дядю, он представлялся мне неотделимой частью деревенской жизни, так же как его кошки и собаки, овцы и крупная скотина, козы и кролики, гуси, птицы, деревья, пашни и травянистые луга, мне даже начинало иногда казаться, что здесь, на природе, трудно провести четкую грань между животными и людьми, между растениями и минералами. Помню, я как-то заметил, что птицы и звери, если бы только умели говорить, уж наверно высказались бы неодобрительно о том, какие мы никудышные и жалкие в своей затрапезной рабочей одежке, не то что они, облаченные в природный наряд, ловко пригнанный, изящно сидящий и всегда до мелочи продуманный и удобный. И даже скинь мы покров одежды, это делу не поможет, скорее наоборот: больно признавать, но стоит нас обнажить, и сразу же становится очевидно, что большинство из нас принадлежит к разряду досадных ошибок природы.
Я был благодарен дяде особенно еще за то, что, наставляя меня в овцеводческом искусстве, он никогда не раздражался из-за моих промахов и не считал, что дело можно делать только на его манер, и никак иначе. И у него не было ужасной привычки стоять над душой — убедившись, что работа мне по плечу, он уже не следил за тем, как я с ней справляюсь. Я был добросовестным, старательным учеником, ведь его интересы и хозяйственные нужды я принимал так близко к сердцу! И не припомню нареканий — я старался, чтобы он был мною доволен, и он это понимал.
Так бы мы и жили с дядей душа в душу, и ни малейшая тень не упала бы меж нами, если бы в одно прекрасное утро не зашла речь о пчелах, которых он держал раньше, а теперь вынужден был это занятие бросить, у него на них совершенно не оставалось времени. Я ведь сам вижу, сколько дел на ферме, и это еще не считая работы по дому. Он, конечно, не жалуется, и соседи в случае чего всегда ему помогали (как теперь помогаю я) — либо сами, либо присылали одного из сыновей. Но если говорить о пчелах, то все дело в том, что на них можно заработать деньги.
После разговора о пчелах я день и ночь ломал голову над тем, что хотел дядя мне сказать. В моем мозгу роились мысли, которых он, может быть, вовсе и не имел в виду. Но с другой стороны… Вот он упомянул о деньгах, а я знал, что дядя всю жизнь в деньгах испытывал недостаток, хотя в прежние годы, когда бы я ни приезжал к нему в гости, о деньгах вообще речи не было. Велика ли важность, сколько их в кармане или на банковском счету, когда сенокос на носу, а погода того и гляди испортится. Или когда надо успеть выжечь папоротник на делянке, пока не пошли дожди. Или загнать всех овец и отобрать партию для продажи на овечьей ярмарке. Еще только занимается день, а мы с дядей уже гоним овец по дороге, чтобы вовремя поспеть на ярмарку. И как славно в конце трудового дня ощутить усталость во всем теле: сознание хорошо выполненной работы вполне вознаграждало меня, и дядю, я уверен, тоже, хотя для него это все и повторялось из года в год. Что, думалось мне, может быть лучше такой жизни: наломаешь спину, натрудишь ум, а потом отдых, восстановление сил — и снова за работу? Иначе говоря, такой жизни, когда существуешь просто изо дня в день, ощущая постоянную связь с элементарными силами природы и человеческой истории? В эти дни я сознавал (и понимал, что дядя думает так же): никакие деньги не могут дать человеку подобного удовлетворения, подлинного и чистого, сродни тому, что доступно ощутить лишь детям (но и они впоследствии забывают это ощущение, сгибаясь под мертвящим психологическим грузом, который преграждает доступ к целительной памяти).
Но, конечно, обойтись совсем без денег дядя не мог. Правда, налоги с него причитались очень небольшие, однако земля, частью собственная, а частью арендованная, была заложена, и стадо тоже. Дядя не любил рассказывать о своих трудностях, денежных и прочих, меня всегда смешило, когда какой-нибудь заезжий горожанин спрашивал, сколько у него овец, а он обычно отвечал: тысяча и одна. Он мне объяснял потом, что задавать такой вопрос — все равно что интересоваться, сколько денег у человека в банке.
Позже мне пришло в голову, что, заговорив о пчелах, дядя выразил озабоченность вовсе не своим финансовым положением, а моим; возможно, он хотел подать мне мысль, что, если я захочу остаться на ферме и после того, как закончу роман, пчеловодство — наилучший выход для человека, отважившегося на литературную карьеру. Я как-то взял у дяди из шкафа и с интересом прочитал одну книгу о пчелах, это было практическое руководство, и мы с ним неоднократно обсуждали эту тему, потому что я еще в детстве увлекался началом «Четвертой георгики» Вергилия, а позднее попал под обаяние этих романтиков науки, Фабра и Метерлинка. Мы с дядей и сами тоже умели наблюдать и делать выводы. Однако дальше энтомологических разговоров у нас дело не шло, и я, продолжая втайне терзаться сомнениями, да еще измотанный ежедневным упорным трудом над романом, в конце концов совсем утратил душевное равновесие и сделал ошибку: решился на то, что, сам же я знал, ни мне, ни дяде совершенно несвойственно, на так называемый разговор начистоту.