Избранные произведения
Шрифт:
минуту почему-то передумала и надела другое праздничное
платье, попроще. «Как кто подтолкнул»,– рассказывала она
потом, уже в больнице, Спиридону.
Гости стали собираться еще задолго до темноты. Прежде,
бывало, из церкви ехали на тройках с бумажными цветами,
заплетенными в гривы и хвосты лошадей, а теперь приходили и
приезжали без всяких цветов.
Спиридону и в этом показалось что-то позорное и обидное.
Казалось, что
настоящую свадьбу не считают. И он, надевший свою
праздничную поддевку и намасливший волосы коровьим
маслом, чувствовал себя глупо, как будто он совсем некстати
вырядился. Другой бы на его месте вовсе не пошел сюда или бы
нарочно все старое надел.
Народ набирался в избу, главным образом, все молодые
ребята в пиджаках и френчах, и девчата, одетые тоже все по-
городски – в белых платьях и туфлях с белыми чулками, как
барышни. Они шумели, смеялись, как будто всем здесь
командовали и заправляли они, а старики как-то неловко жались
в сторонке.
В переднем углу стоял накрытый стол, устроенный из трех
сдвинутых столов. На скатерти были положены вдоль по
тарелкам вынутые из сундуков расшитые полотенца для
утирания масленых ртов и рук. Стояли бутылки водки, вишневка
и – на блюдах – заливные куры.
382
Спиридона никто не встретил, не оказал ему, как отцу,
почета, точно он не имел здесь никакого значения. И он стоял в
толпе других гостей, дожидаясь, когда позовут садиться за стол.
И чем он больше так стоял, тем больше в нем разгоралась обида:
двадцать лет работал, дочь вырастил, а теперь на ее свадьбе
стоит как неприкаянный, точно его из милости сюда пустили.
А тут попятился, не разглядел что сзади, и попал сапогом в
кошачье блюдце с молоком, стоявшее у стенки. Блюдце
хрустнуло, разломилось и из-под ног Спиридона потек ручей
молока на середину пола. Некоторые из гостей фыркнули, а он
покраснел до самого затылка.
Старики хозяева, Парфен и его жена Анисья, тоже как-то
нескладно толкались, видимо, не зная, что делать со
скучающими гостями. А молодежь забралась вопреки всем
обычаям в спальню, оттуда слышался говор, смех. Устинья в
белом платье, с волосами, собранными к затылку, в прическу с
воткнутой в нее гребенкой, сидела с женихом на кровати, тоже
смеялась и то оправляла ему галстук, то волосы, как будто он
был для нее уже свой.
И от этого не было, как показалось Спиридону, никакой
серьезности, никакого благообразия. И даже отдавало
бесстыдством.
У Спиридона настроение стало еще хуже, когда он увидел,
что здесь присутствует рябой Семка, который один раз уже
подковырнул его насчет этой свадьбы.
Кум Спиридона, Сергей Горбылев, пожилой мужик с серой
курчавой бородой и волосками на носу, как будто понял, что
чувствовал Спиридон. Он отодвинул ногой черепки и,
нагнувшись к Спиридону, подмигнул и сказал тихонько:
– Себе тоже в гости пришел?
– Вроде этого...– ответил угрюмо Спиридон.
Наконец оживились, зашумели. Молодые ребята, напирая
друг на друга, толпой вытеснились из спальни, причем всех
толкали.
Комсомолец Гараська Щеголев, друг жениха, вышел на
середину избы и поднял вверх руку, как бы требуя тишины. Все
затихли и смотрели на него и друг на друга с неловким чувством
ожидания, что он сделает или скажет что-то такое, отчего всем
будет стыдно и неловко за него и за себя. Гараська утер губы
платком и, заложив палец за борт френча, сказал краткое
приветствие молодым, заключавшееся в том, что он поздравлял
383
новую пару, отказавшуюся от предрассудков и строящую новый
быт.
Жених в коричневом френче и брюках, стоя рядом с
невестой, то смотрел на оратора, то, улыбаясь, перешептывался
с невестой, чтобы скрыть свою неловкость. А она тоже изредка
шептала ему что-то, закрыв рот рукой.
И опять эта смелость и развязность дочери показалась
Спиридону почти бесстыдством. Его старуха – не то что
шептать и смеяться при всех с ним, когда он был женихом, она
стояла, словно окаменела совсем,– до того боялась.
Спиридон смотрел на оратора, на его сухой, свешивающийся
наперед вихор, и ему лезли мысли о том, что на него – отца
наплевали, да еще на смех подняли, когда в молоко попал, всем
командует какой-то мальчишка, у которого на губах молоко не
обсохло.
В особенности ему показалось, что над ним потешается
Семка, который, сидя на подоконнике и свертывая папироску,
поглядывал на жениха с невестой и все ухмылялся чего-то. Лицо
у него было рябое от оспы и на носу было особенно много
рябин, так что кончик его был точно весь изъеден. И от того
лицо его казалось Спиридону особенно гнусно-ехидным.
За стол он сел в поддевке, и ее широкие рукава, обшитые
полоской кожи, мешали ему управлять ножом и вилкой. Стал