Излом
Шрифт:
— Потом скажу, – не стал раньше времени раскрывать карты.
— Пап, а что такое стриптиз? – полюбопытствовал Денис.
Татьяна, растерявшись, покраснела и чувствительно толкнула меня локтем.
— Танцы, – думая о своём, буркнул я.
— А–а-а, – разочаровался сын.
Медленно, но неуклонно, мы приближались к главной цели моего путешествия – винному магазину.
Как у собаки Павлова, слюна обильно выделялась при взгляде на неоновые буквы «Вино–водка».
«Лучше слов в русском языке нет», – обдумывал диспозицию, стратегию и тактику предстоящих
— А–а-а, Двинянин, привет! – услышал будоражащий душу голос и увидел сначала колени, затем обтянутые юбкой бёдра и, поднимаясь дальше по восходящей, лицо прекрасной Мальвины. – Здравствуйте! – поздоровалась она с женой и наклонилась к Денису, выставив из распавшегося разреза юбки ногу в чёрном чулке.
Сглотнув слюну, я даже забыл о выпивке.
«Теперь мозг на другой рефлекс заработал», – подумал о себе и слюнявой павловской собачонке.
— Игорёк, дай-ка сюда шоколадку, – обратилась она к своему хромоногому другу, и только тут я увидел, что секс–бомба не одна, а с двумя приятелями.
Тот, что когда-то дал мне в челюсть, как я давеча на магазин, облизывался на Татьяну.
«Придурок! – пожалел его. – Рядом с ним Мальвина, а он мою жену разглядывает».
Освоившийся Денис уже что-то рассказывал Мальвине, которая заразительно смеялась.
— Ну, не будем вам мешать, – поднялась она и погладила сына по голове, – гуляйте, – стрельнула глазами в мою сторону.
«Уже помешала, – подумал я, – не видать мне поллитры как своих ушей».
Довольный Денис уплетал шоколадку.
— Это что за мадам? – приступила к допросу жена, подтвердив своим тоном мои опасения.
— Коллега по работе, – хмуро обернулся на вывеску. – Да ты не видишь, что она с двумя мужиками?..
— А чего оглядываешься? – взяла меня под руку Татьяна, уводя от магазина.
Остаток дня жена не разговаривала со мной.
«Сделай людям доброе дело и станешь об этом жалеть», – в свою очередь обиделся на неё.
Поэтому, когда она всё же надумала мириться и спросила: «Ты любишь меня?», желчно ответил: «Для меня ты лучше огуречного рассола с похмелья…»
— Дурак! – поставили на мне жирную точку.
Выходной был безвозвратно потерян…
Понедельник начался не лучше.
С утра на меня доберманом кинулась Семина. По её понятиям я совершил самый тяжкий в жизни проступок – не вышел на коммунистический субботник.
С трагическими нотками в голосе объяснил ей, что как верный комсомолец, почитающий моральный кодекс строителя коммунизма, проведал умирающего товарища Заева.
Только уладил вопрос, как с довольной рожей на участке появился сам «умирающий», и всё началось по–новой.
Наконец, покаявшись при свидетелях, коими были глухой предпенсионный дед и похмельный Чебышев, мы обязались вовремя платить членские взносы и не пропускать комсомольские собрания. Для закрепления клятвы хотели торжественно поцеловать комсомольский значок на груди вожака, но Семина поверила
— Товарищ Семина, будь человеком, назначь меня замом, а то вспомнить нечего, – тужил он. – Всё пионерское детство барабанщиком левого фланга гнил, даже в звеньевые не выбился. Представляешь?.. Хотя просился в самую отстающую пятёрку, которая ползёт на сонной черепахе, а не летит на скоростной ракете… До сих пор несправедливость душу гложет.
— Придёшь пару раз на субботник и весь год станешь вовремя членские взносы платить – обсудим твою кандидатуру, – всё же сумела вырваться от длиннорукого барабанщика левого фланга.
— Ха! Субботники… Членские взносы… Собрания… Да я через два месяца по возрасту из комсомола вылечу… Вот ей сюрприз-то будет, – подмигнул мне, глянув вслед удаляющейся Семиной.
Вечером, возвращаясь домой, перед самой лестницей в овраг, наткнулся на шумную группу ребят.
«Не обойдешь засранцев», – в раздражении нахмурился я.
Сначала не понял, что происходит… Толпа десяти–тринадцатилетних мальчишек, визжа и улюлюкая, упоённо кидала камни, отмечая попадания взрывом здорового, юного хохота.
Увлёкшись, они ничего вокруг не замечали.
Через секунду я остановился в растерянности и замер, увидев, куда летят камни.
Маленькая горбунья, которую встретил когда-то на кладбище, раскинув руки, защищала своего сеттера от детской забавы. Рядом валялась сумка с высыпавшимися кусками хлеба.
Пёс скулил от жалящих камней, но не лаял, а тоже старался закрыть собой хозяйку. Он с тоской глядел на ребят и вздрагивал всем телом, когда в него попадали. На моих глазах осколок кирпича угодил в лоб горбунье и рассёк кожу.
Сеттер, видимо, тоже увидел это и болезненно дёрнулся, словно поранили его. Он уже не скулил, а лизал руку своей хозяйке, мечтая принять на себя её боль.
Тонкая ниточка крови стекала со лба горбуньи и чертила дорожку по щеке. Я не знал, что собаки умеют плакать, и вздрогнул от жалости, когда заметил, как из умных, полных непонимания и тоски глаз сеттера потекли крупные слезы, увлажняя короткую шерсть и рисуя на ней две тёмные бороздки.
Я сам чуть не заскулил от тоски и жалости. В этот миг кто-то из ребят заметил меня, вскрикнув от неожиданности и страха.
Мальчишки, с ухмылкой обернувшись, встретились с моим взглядом. Я стоял молча… Но видно, у меня было такое лицо, что они выронили камни, на секунду замерев и не двигаясь, а затем, словно по команде, заорали и кинулись врассыпную.
Горбунья в это время стояла на коленях и гладила собачью голову, а сеттер, слабо помахивая хвостом, слизывал с её лба и щеки солёные капли крови и слёз.
Я попытался что-то сказать, как-то утешить её, но не нашёл слов и, не разбирая дороги, бросился домой, где, перепугав Татьяну, в спешке раскрыл холодильник и наполнил целлофановый пакет колбасой, салом, сыром и всем, что попалось под руку.