Измена. Простить, отпустить, отомстить?
Шрифт:
– Завтра суббота. Какие вещи?
– Обычные. Текстильные. Из ткани, - огрызаюсь и понимаю, что выгляжу очень глупо. – Римм, правда не получится.
Я уже выключила компьютер и мимоходом навела на столе такой порядок, которого здесь отродясь не было. Мне больше не на что отвлекаться, некуда смотреть, а то, что я игнорирую Римму, становится так очевидно, что она не выдерживает и садится напротив.
– Настя, - из-за толстого слоя ваты раздается ее голос. – Ты хорошо спишь?
Я закрываю лицо руками. Как же не хочется видеть вот эту жалость у нее в глазах. Я уже чувствую, как
Римма вздыхает:
– Хорошо, давай иначе. Настя, ты спишь вообще?
И от того, сколько нежности в ее голосе, и от легких прикосновений, и от запаха весны и мяты, и от чудесного желтого платья, и от стыда, что я так замоталась, что не узнала собственную подругу! От всего, что навалилось, от всего, о чем я думаю, и от всего того, о чем думать боюсь, меня прорывает.
Я плачу, уткнувшись лицом в сложенные руки, чувствую, как кто-то гладит меня по спине и от того, начинаю рыдать еще громче. Завывая от усталости и боли.
– Не получается, - сквозь всхлипы выдавливаю я. – Мне постоянно холодно. Раньше я думала, что спать с Тимуром так жарко, мучилась, крутилась, а теперь не могу согреться. Ни одеялом, ни обогревателем, оно изнутри морозит, понимаешь?
Я вытираю слезы и вижу, как на ладонях расплываются черные кляксы. Представляю, какая я сейчас красотка из мира животных. У панд круги под глазами и то меньше.
Злой смех вырывается из груди. Не то каркаю, не то кашляю, как чахоточная.
– Просто не могу уснуть. Так и лежу до утра, пока будильник не сработает.
Римма обняла меня сзади, положила голову мне на плечо, и замерла.
– Ты ему звонила?
– Нет. Да и зачем, Господи? Что я ему скажу, Римм?
– Что любишь?
– Как будто он не знает.
– Может, знает, может нет. Но ведь любовь это такое… про нее хоть каждый день говори, никогда не надоест.
Я пытаюсь выпрямиться, и Римма отходит назад, чтобы больше не давить мне на спину. Вытираю пальцем следы тушки, смотрю в зеркальце на свое опухшее лицо. Выгляжу как фанатка группы Kiss, по крайней мере макияж у меня точь в точь как у ее солиста Пола Стэнли.
– Рим, есть карандаш для глаз? И салфетки? – Голос на удивление не дрожит и вообще, мне удалось купировать истерику так быстро, что если бы не красный от слез нос, я бы не поверила, что плакала всего минуту назад.
Подруга открыла крохотную сумочку и достала из нее и туш, и помаду, и дорожную палетку теней и салфетки.
– Тебе бы с такими талантами в цирке работать, - улыбнулась я, - будешь прятать слона в маленькую коробочку.
Но Римма не купилась на уловку и не стала переводить тему. Она повернула голову вбок и внимательно посмотрела на меня.
– Позвони ему.
– Директору цирка?
– Тимуру.
– Зачем?
– Потому что тебе плохо.
– Когда плохо врачу
– Мой муж в своих книгах пишет, что любовь способна победить все на свете. Если вы сами того захотите. А плакать дома в подушку совсем не выход.
– Ой, Римма! Читала я те книги твоего мужа! Там еще на каждого героя падает гарем из сотни опытных девственниц со множественными оргазмами! Вот что-что, а его опыту я бы не доверяла!
Подруга хихикнула, но вовремя взяла себя в руки и сделала лицо серьезным.
– Да, все что касается женской физиологии у него выходит слабо, тут он никак не хочет слушать своего редактора. Но вот про любовь.
– Сказки для маленьких девочек.
– Которые их плохо слушали в детстве и выросли недовольными, одинокими тетушками. Насть.
– Римма, обхватила мое лицо ладонями и посмотрела прямо в глаза. Как удав смотрит на пойманного кролика.
– Позвони ему.
Не знаю, что сработало. Тон, каким она говорила. Серьезность в голосе или часто повторенная фраза, которая отложилась в голове, но меня проняло. Да так, что я задрожала.
– А если он не ответит? – Вот и все. Мой нарыв, моя рана, мой секрет и страшная боль. Я чуть не умерла, когда Тимур меня оставил. Если он сделает это снова, то наверное, добьет меня окончательно.
– Ответит.
– Оттуда ты знаешь? – Дернулась я. – Я бы на хер себя послала! Поменяла фамилию, прописку и замки на двери на всякий случай. Что я скажу ему? Что я идиотка, которая сама все испортила? Что я его обидела, но все осознала? Что теперь-то будет по-другому! Я сяду дома, надену юбку в пол и буду круглосуточно жарить ему блины, отвлекаясь только на уборку и минет?
– А он тебя об этом просил?
– Нет, конечно, - я снова опустилась на кресло. Ноги меня больше не держали. – Он вообще ни о чем не просил.
– Никогда?
– Нет, - кивнула я. И задумалась. – То есть да, однажды, во время нашей ссоры.
– И что же там было?
В голове щелкнул мотор и, как в старом кинотеатре, послышалось шипение пленки. Вот мы в коридоре его квартиры. Я цепляюсь пальцами за жесткие края куртки, пытаюсь остановить Тимура, умоляю не бросать меня. А вот он смотрит на меня строго и немного разочарованного, как родитель смотрит на своего ребенка, когда тот в очередной раз разбил мячом окно. Он недоволен, он даже сердится, но все равно любит. Любит вопреки всему.
И всю любовь, которую Тимур только мог испытывать, он вложил в два коротких слова:
«Повзрослей, пожалуйста».
Вот то единственное, о чем он меня просил.
– Римма, - я вскочила с кресла, схватилась за сумку и опрометью бросилась к двери. – Прости, пожалуйста, но сегодня правда без кофе. Извини. И спасибо!
И я пулей вылетела на улицу.
Савранский или эпилог № 1
У Насти не работал звонок, так что пришлось тарабанить, прежде чем мне открыли.