К достижению цели
Шрифт:
«Что вы, что вы, — замахал я руками, — милый доктор, если вы сделаете ничью, это будет хорошо».
Ласкер облегченно вздохнул. «Ну это дело простое», — сказал он и, пожав руку, удалился. На следующий день Эйве, играя на выигрыш, в равном эндшпиле проглядел тактическую тонкость и... проиграл.
Капабланка к тому времени был уже не столь красив, как в молодости; он располнел, чуть поседели поредевшие волосы. Все же был обаятелен. Лето 1936 года — расцвет его поздней шахматной активности, и не только шахматной. Капа увлекался тогда вдовой русского эмигранта, Ольгой Чегодаевой, на которой впоследствии женился. В Ноттингеме он изредка показывался в ее обществе.
Шахматами он профессионально не занимался.
Ноттингем был турнир для Капабланки: ускоренная игра (36 ходов в 2 часа), усиленная нагрузка (отсутствие дней доигрывания) — все это было ему выгодно, так как это снижало значение подготовки и увеличивало значение мастерства во время игры, где особенно в эндшпиле кубинец был исключительно опасен. В нашей партии в Ноттингеме, когда уже ничья была очевидной, я неосторожно разменял фигуры и в ферзевом эндшпиле предложил ничью. Капа сначала отказался, и, к ужасу своему, я убедился, что стою хуже — предстояла упорная борьба за ничью. Быть может, молодой Капабланка и стал бы играть на выигрыш, но пожилой подумал и принял предложение... Затем начался анализ партии, и Капабланка преподнес мне урок ферзевого эндшпиля: с каким мастерством централизовал он ферзя и короля, не считаясь с потерей пешки! Но, видимо, я оборонялся удовлетворительно, так как через полчаса Капа протянул мне руку: «Да, ничья была неизбежной!»
«Вы и не могли выиграть, — сказал я (Капабланка тут же вспыхнул). — Мне сегодня двадцать пять лет». Капа просиял и ласково улыбнулся... Вообще, кубинец был весьма благородным спортсменом, но не отказывался и от «случайных» возможностей. Так, его партия с Видмаром (Видмар должен был играть белыми) в начале турнира была отложена из-за болезни югослава. Правда, когда после тура я вошел в ресторан, то увидел, как Видмар с аппетитом обедает, хотя участникам было заявлено, что у профессора болит живот. Пропущенная партия должна была быть сыграна в выходной день, но Капа наотрез отказался: «Я пошел навстречу больному товарищу; неужели Видмар не понимает, что заранее намеченное свидание с дамой отменить невозможно?» В итоге партия была сыграна на финише, когда дела югослава были безнадежны, и он проиграл без борьбы.
И вот последний тур. Мы с Капой наравне. Я играю со слабым участником — Винтером; Капа — с Боголюбовым. Сделано несколько ходов, Капабланка обнимает меня, и мы прогуливаемся по залу. «У вас хорошая позиция, и у меня хорошая позиция, — говорит он. — Давайте оба сделаем ничьи и поделим первый приз». Ну, думаю, хитрец, Винтер — это не Боголюбов... «Я-то, конечно, готов принять ваше предложение, но что скажут в Москве?» — отпарировал я удар. Капа только руками развел.
Но я допустил большую ошибку. Во-первых, накануне допоздна доигрывал мучительную партию с чемпионом мира Эйве, а во-вторых, последний тур начался рано утром, и изменение режима игры — дело неприятное. С каждым ходом я теряю свой перевес и в отложенной позиции должен оставаться без пешки. Чутье практика подсказывает — надо предлагать Винтеру ничью, тот, разумеется, принимает предложение. А что же у Капабланки? Увы, лишнее качество. Жена — в слезы. «Ты что плачешь?» — «А теперь турнир закончен, могу плакать...» — «Знаешь, перерыв уже кончился, пойдем посмотрим, может, Боголюбов устоял?»
Подходим к демонстрационной доске — ничья стала очевидной. За шахматным столиком Капабланка и Боголюбов уже анализировали эндшпиль.
Оба мы были дружны с С. С. Прокофьевым. Капа был знаком со знаменитым композитором еще по Парижу, я — по Москве, после возвращения Прокофьева на родину. Естественно, после окончания турнира я получил от Сергея Сергеевича поздравительную телеграмму. Тут же у портье вижу кубинца и показываю ему телеграмму — Капабланка бледнеет и криво улыбается. Действительно, какая обида — Прокофьев его не поздравил... Но через два часа Капабланка меня разыскал и, сияющий, показывает свою телеграмму. Прокофьев, конечно, послал их одновременно, но телеграфистки в Москве решили, что первым поздравление великого композитора должен получить советский шахматист.
Завтра — отъезд, и расплачиваюсь за последнюю неделю проживания в отеле. «Позвольте, — полюбопытствовал Капабланка, — за что это вы тут платите?»
Объясняю, что турнирный комитет платит только за меня, а за жену плачу я — Капа остолбенел от удивления. Дело в том, что участники-иностранцы, что приехали с женами, пользовались гостеприимством хозяев полностью. Иностранцы-гроссмейстеры, кроме того, получили по 100 фунтов, а чемпионы мира — по 200. Капа знал, что я не получил ничего, но то, что я платил за жену, а также за ванную комнату (турнирный комитет мне оплачивал номер без ванны), его взорвало. Он поднял страшный крик и накинулся на бедную Веру Мен-чик-Стивенсон, поскольку она была супругой казначея турнира Стивенсона. Тут прибежал перепуганный казначей, и в итоге за последнюю неделю деньги были возвращены — Капа был счастлив!
Алехин, видимо, нервничал, когда мы с ним знакомились, — я сделал вид, что ничего не замечаю. Был он худ, порывист, глаза его блуждали. Вино продолжал пить — партию с Решевским проиграл только потому, что, когда партия была отложена, выпил за обедом бутылку вина. Но шахматист это был с большой буквы.
Подлинное наше знакомство состоялось за шахматным столиком. В одном варианте сицилианской защиты Алехин подготовил весьма опасное продолжение. Уклоняться от своих вариантов было не в моих правилах, и Алехину удалось применить «домашнюю заготовку». Алехин был тонкий психолог, он знал, насколько важно морально подавить партнера, поэтому вплоть до критического момента он играл молниеносно, кружа вокруг столика (и своей жертвы), присаживаясь за столик, лишь чтобы быстро сделать ход — надо внушить партнеру, что в кабинетной тиши все было изучено до конца и сопротивление поэтому бесполезно.
Думаю минут 20 и нахожу спасение. Правда, надо пожертвовать двух коней, но повторение ходов гарантировано. Коней жертвую, однако перед тем, как повторить ходы, задумываюсь — риска уже нет... Боже мой, что случилось с Александром Александровичем! Контригру черных он в анализе проглядел, и когда я задумался, то решил, что еще чего-то не видит, раз я не тороплюсь форсировать ничью. Галстук у него развязался, пристежной воротничок свернулся на сторону, поредевшие волосы растрепались. Когда мы согласились на ничью, он еле успокоился, но тут же вошел в роль и заявил, что все это продолжение нашел за доской... Я уже был стреляный воробей и, конечно, не поверил.