К достижению цели
Шрифт:
Ко мне он, видимо, отнесся благожелательно; после турнира в «Манчестер гардиан» предсказал мне большие успехи. «У Ботвинника есть чувство опасности», — писал Алехин.
Отдельные партии в Ноттингеме он проводил с большой силой — например, технически трудную партию с чемпионом мире Эйве он сыграл блестяще.
Максу Эйве было 35 лет. Приехал он со своей женой Каро, и мы вчетвером занимали столик в ресторане, пока лидером был Эйве. Когда лидерство перешло ко мне, голландец сел за другой стол.
Доктор Эйве уже тогда начал изучать русский язык. Как-то мимо нас проходил Боголюбов; Эйве подозвал его и сказал по-русски: «Я хочу учиться говорить по-русски». Тот махнул рукой: «Все равно не научишься!» —
Чемпионом Ноттингема был некто Хаддон, шрам от сабли рассекал щеку Хаддона. «Все, что угодно, только не война», — говорил он. Хаддон был инженер, работал на известном химкомбинате «Бутс» и жил неплохо. В Силверхилле (предместье города) у него был стандартный двухэтажный домик с гаражом, садиком (за домом) и неизменным фокстерьером, который словно выскочил со страниц Джером-К. Джерома.
«У нас в СССР таких собак мало», — сказал я.
«Да, у вас давно всех собак съели», — заметил мимоходом чемпион мира. Вид у меня был столь растерянный, что доктор тут же извинился, и мы помирились...
Да простит меня мой друг профессор, но тогда у молодого чемпиона не все было благополучно и со спортивной этикой. В предпоследнем туре мы сыграли напряженную партию. Инициатива была на стороне чемпиона, но отложить партию мне удалось в примерно равном эндшпиле. В анализе убеждаюсь, что делаю ничью, а поскольку последний тур завтра рано утром, то решаю для экономии сил предложить мировую.
«Да, конечно, — ответил мне доктор, — но как вы собирались делать ничью?»
Я понял, что ничья принята, раз партнер интересуется моим анализом, и показываю чемпиону подготовленные варианты. Затем, ни слова не говоря, Эйве забирает мои карманные шахматы и исчезает.
Начинаю беспокоиться: что все это значит? За пять минут до возобновления игры Эйве возвращает мне шахматы: «Очень сожалею, — говорит он, — но последняя моя надежда на первый приз состоит в выигрыше этой партии...» Началась игра, и через два хода партнер, исправляя свою ошибку, предлагает ничью, но я отрицательно мотаю головой. В итоге все же ничья, хотя я был на грани поражения!
В те годы Эйве играл с большой силой и был достойным чемпионом. Алехину образца 1937 года (когда он полностью восстановил спортивную форму) мог проиграть матч любой.
Сэр Джордж Томас был вполне в стиле героев Диккенса, седой, высокий, медлительный, усатый, с неизменной мягкой улыбкой и чуть наклоненной набок головой. Он, видимо, был достаточно состоятелен, так как его стареньким автомобилем (однажды он подвозил меня от университета, где мы играли, в отель, после того как мы закончили партию), отделанным красным деревом, управлял водитель. Когда британские шахматисты должны были собрать половину турнирного фонда, сэр Джордж дал 50 сеансов одновременной игры в пользу турнира. Выступал он в турнире, как все четверо англичан, без особого успеха, но боролся до конца. Мы с ним доигрывали довольно любопытный эндшпиль — у Капабланки были некоторые надежды в связи с этим, так как предыдущую партию Томасу в Гастингсе я проиграл. Когда мы вернулись в отель, Капа играл в карты, но, увидев Томаса, вопросительно на него посмотрел. «Нечего было делать», — лишь развел руками сэр Джордж, и игра за карточным столиком возобновилась. Томас умер, когда ему было за девяносто.
Еще один англичанин, Тэйлор, весьма красноречивый адвокат, был слепой (он мучился во время игры: насколько я помню, он непрерывно ощупывал во время игры специальные шахматы, и, кроме того, у него было приспособление для подсчета ходов).
Политическая обстановка была тогда неприятной; в британской прессе велась интенсивная антисоветская кампания.
Прием состоялся — были Ласкер, Капа, Флор, Вера Менчик. Именно там было сделано фото — мы стоим с Ласкером и Капабланкой, пьем чай и чему-то смеемся... Но цель не была достигнута. «Когда мы спросили советника о политической ситуации, он в ответ спросил: «А что вы скажете о результатах Ноттингемского турнира?» — писали в прессе. Советник потом весьма сокрушался!
Вместе с Муссури едем в Париж. Муссури был греческим подданным, но жил в Москве, сотрудничал в газете «64» и составлял шахматные задачи. Когда в Москве Н. Крыленко получил разрешение на выпуск специального бюллетеня, посвященного турниру, надо было срочно послать корреспондента в Ноттингем. Проще всего это было сделать, послав Муссури, поскольку он был иностранцем, и вот Муссури в Ноттингеме. Работал он без устали и передавал в Москву много материала. Когда мы вместе с Капой ехали в поезде Ноттингем — Лондон, Муссури уговорил кубинца продиктовать примечания к двум партиям..
В Париже ночуем в посольстве, и рано утром является корреспондент ТАСС брать интервью. «Что вы можете сказать о награждении вас орденом?» — спрашивает т. Пальгунов (будущий генеральный директор агентства). «Каким орденом?» — «Как, вы разве не знаете, что вас наградили орденом «Знак Почета»?» Это была большая честь!
Утром садимся в поезд и вечером — в Берлине. И здесь ночуем в посольстве; на следующий день — торжественный обед у посла Сурица. Все почему-то молчат и сосредоточенно едят, а посол оживлен и рассказывает разные разности: что В. И. Немирович-Данченко где-то поблизости от Берлина лечится и внимательно следит за турниром по эмигрантской газете «Последние новости» (там вел шахматный отдел мастер Евг. Зноско-Боровский — он присутствовал на турнире), всякие истории, анекдоты и прочее. Иногда Суриц задавал мне вопрос, но не успевал я для ответа открыть рот, как посол начинал говорить о другом. Тогда я понял, почему все молчат, и взялся за еду...
Дальше события нарастали стремительно. В Негорелом уже встречали журналисты и фотографы, в Минске — большая толпа шахматистов на перроне вокзала, в Москве — митинг на площади Белорусского вокзала, вечер в Зеленом театре ЦПКО, вечер в ЦАГИ, передовая статья в «Правде»...
Николай Васильевич принимал меня чрезвычайно довольный, подробно расспрашивал о турнире. «Ваше письмо товарищу Сталину мы направили на дачу, и сразу же была наложена резолюция: «в печать», — сказал Крыленко.
Собственно, все это он и организовал. Тогда все писали письма Сталину о своих достижениях. Крыленко меня изучил вполне и понимал, что по скромности сам я писать не буду, а отсутствие письма может нанести ущерб шахматам. Еще когда я был в Лондоне, меня вызвал к телефону Д. Гинзбург, сотрудник «64». «Мы получили ваше письмо, — сказал он. — Но все же, может, у вас есть какие-либо исправления, и поэтому я вам его прочту...» Я, конечно, смекнул, в чем дело, выслушал письмо и сказал, что все правильно, дополнять и изменять нечего. Тогда письмо и было направлено Сталину.
В те времена ордена вручались на заседании Президиума ЦИК СССР. М. И. Калинин был в отпуске, и председательствовал тов. Червяков. Сначала он поздравил большую группу военных и вручил им ордена. В это время за столом президиума появился Н. Крыленко, и подошла моя очередь. Председательствующий стал говорить обо мне, объяснять, почему правительство решило отметить мои достижения, и заявил: «Ботвинник награждается орденом потому, что его успех в Ноттингеме способствует... — тут он запнулся, но заключил: — делу социалистической революции». Вот это была похвала!