К достижению цели
Шрифт:
Отъезд завтра, но дают один паспорт, жене в паспорте отказано. Что делать? Комитет физкультуры подчинялся тогда зампредсовнаркома Булганину. Это неплохо, мы познакомились в 1936 году в Париже, когда возвращались из Ноттингема, тогда Булганин возглавлял делегацию Моссовета. Звоню его помощнику по Госбанку и объясняю положение.
«Хорошо, — говорит он, — я доложу товарищу Булганину».
Настроение тяжелое. Погуляли, поужинали и легли спать. Утром выяснилось, что оба не могли заснуть. Идем в Комитет, на Скатертный.
«Где вы пропадаете? Пусть ваша жена немедленно заполняет анкеты».
Гора с плеч! Едем вместе...
Путь опасный — через фашистскую Германию. При переезде немецкой границы какой-то тип в штатском проверяет паспорта у пассажиров и ставит штемпеля. Увидел наши
Амстердам и сейчас хорош, хотя и сильно модернизировался. Тогда это был весьма изящный старинный город с несметным количеством велосипедистов — пешеходов почти не видно (сейчас велосипед в Голландии не столь популярен, голландцы пересели в автомобиль). Но в Голландии были не только велосипедисты; тогда (так же, как и сейчас) были и шахматисты. В 1935 году школьный учитель Эйве стал чемпионом мира, и это сыграло решающую роль в популяризации шахмат среди голландцев.
Перед турниром у всех участников были взяты расписки, что они полностью доверяют компании АВРО организацию турнира. А зря! Нас мотали по всей стране. Перед игрой вместо обеда — два часа в поезде. Играли голодные. Пожилые участники — Капабланка и Алехин — не выдержали напряжения. Когда возвращались в Амстердам, участникам в поезде раздавали бутерброды. Однажды Алехин настолько проголодался, что всех растолкал и первым схватил свой провиант...
Иногда мне везло — за мной приезжал Николай Иванович Елизаров, шофер Экспортхлеба. Тогда дипломатических отношений с Голландией не было, и несколько сотрудников Экспортхлеба были единственным советским островком в голландском океане — конечно, они переживали за меня. Николай Иванович на своем «студебеккере» доставлял меня в Амстель-отель на час-полтора раньше, чем приезжали остальные участники.
7 ноября, в первом туре, я проиграл Файну — он великолепно провел партию. Затем в третьем, седьмом и одиннадцатом турах я выиграл у Решевского, Алехина и Капабланки и примкнул к лидерам — Файну и Кересу. В двенадцатом — в равной позиции — зевнул Эйве качество и занял третье место.
Я не видел Алехина два года — за это время он блестяще выиграл матч-реванш у Эйве. Внешне он изменился: обрюзг (нижняя челюсть стала массивной), как-то успокоился, вино пить бросил. В АВРО-турнире ему было трудно.
Моя партия с Алехиным — планомерное использование в эндшпиле преимуществ, накопленных после дебютного промаха противника. Хотя партия была отложена при материальном равновесии сил, позиция черных безнадежна. Пошел я к Флору в номер: сражение за карточным столом было в разгаре.
«Он еще не сдал партии?» — не прерывая игры, спрашивает Флор,
«Кто «он»?» — так же, между прочим, осведомляется С. Г. Тартаковер.
«Да у Алехина совсем плохо», — отвечает Флор.
«Вы шутите», — говорит Тартаковер.
Оказывается, Савелий Григорьевич направил в газету «Телеграаф» подробный отчет о партии Ботвинник — Алехин, где сообщил, что ничья очевидна (пешек-то поровну!). Тартаковер немедленно звонит в редакцию, ему читают отчет. «Все хорошо, — говорит он, — менять нечего, только напишите, что черным пора сдаваться». Тартаковер вообще не видел партии, так что отчет был «каучуковым»; все решало заключение!
Гроссмейстер Тартаковер родился в Ростове-на-Дону, но никогда русским подданным не был. Хотя всю жизнь прожил в Австро-Венгрии, Франции и Англии (во время войны сражался у де Голля под именем лейтенанта Картье), русский язык знал во всех тонкостях — у него было много друзей среди эмигрантов в Париже. Была у него страсть и к шахматам и картам: все, что зарабатывал в шахматах, проигрывал в карты... Был талантливым шахматным писателем — по его книге «Ультрасовременная шахматная партия» учились играть советские школьники в двадцатые годы. Характер
Доигрывание нашей партии с Алехиным было назначено во вторую очередь, и я остался в отеле. Звонит Флор: «Алехин сдает партию, если записан ход g4— g5...» — «Передайте, пожалуйста, Александру Александровичу: если он полагает, что я записал плохой ход, то ему не следует делать это предложение...»
В 1933 году в партии с Левенфишем я принял аналогичное предложение. Но за пять прошедших с тех пор лет я стал опытнее. Подобная постановка вопроса неэтична, ибо партнер может записать и другой ход, тогда это предложение оказывается разведкой — и только. В таком незавидном положении я сам оказался в Ноттингеме перед доигрыванием партии с Ласкером. При анализе неоконченной партии мне показалось, что Ласкер может добиться ничьей лишь в том случае, если он записал и запечатал в конверт единственный сильный ход. Во время обеденного перерыва я разыскал экс-чемпиона мира и предложил ничью при условии, что именно этот ход записан. Ласкер смутился, сказал, что записал другой ход, но что, по его мнению, ничья неизбежна. Тут настала моя очередь смущаться, я предложил доктору Ласкеру свои карманные шахматы, так как понял, что уже не имею права анализировать отложенную позицию — ведь тайна записанного хода была нарушена! Взять шахматы Ласкер отказался, заявив, что доверяет мне — наша партия закончилась мирным исходом.
Доигрывание с Алехиным состоялось: хоть я записал другой ход, оно продолжалось недолго.
Партия с Капой носила иной характер. Мой партнер в защите Нимцовича обострил ситуацию: чья активность даст реальные выгоды — черных на ферзевом фланге или белых в центре и на королевском? Для поддержания инициативы пришлось пожертвовать пешку; затем нашел эффектную комбинацию с жертвой двух фигур. Позиция выиграна. Сижу и обдумываю наиболее точный порядок ходов. Капабланка внешне сохраняет самообладание, прогуливается по сцене. К нему подходит Эйве: «Как дела?» Капа руками выразительно показывает: все еще возможно — явно рассчитывая на то, что я наблюдаю за этой беседой. Гениальный практик использовал последний психологический шанс: пытался внушить утомленному партнеру, что позиция неясная, — а вдруг от волнения последует какая-либо случайная ошибка? Чувствую, что напряжение сказывается и силы исчезают; следует заключительная серия ходов (Капа отвечает немедленно — я должен осознать уверенность партнера в благополучном исходе партии), но шахов больше нет, и черные останавливают часы. Публика рукоплещет — редчайший случай: обычно зрители аплодировали только Эйве. Восемнадцать лет спустя во время Олимпиады в одной из кондитерских Амстердама хозяин-шахматист выставил в витрине торт, где в точности была изображена позиция из этой партии. Шатаясь, поднимаюсь со стула. Все уже закрыто, но жена уговаривает буфетчика продать бутерброд с ветчиной. Жадно заглатываю и прихожу в себя.
На следующий день моя жена едет с мадам Капабланкой в одном автомобиле. «Капа, — говорит Ольга (беседа происходит по-русски), — очень огорчился, когда проиграл Кересу. Вчерашнюю партию он оценивает иначе; он сказал, что это была «борьба умов». Капа хотел выиграть...»
Турнир окончен. Файн и Керес впереди. Организаторы (по таблице коэффициентов) объявляют победителем Кереса. Формула решения такова: призы поровну, а победил Керес!
АВРО нужен был победитель, еще до турнира было объявлено, что победитель получит преимущественное право на матч с Алехиным. Правда, из этого ничего не получилось: на открытии турнира выступил чемпион мира и по-немецки (Алехин говорил по-немецки превосходно, он его изучал с детства, французский его тоже был хорош, позже он изучил английский и последние свои книги писал прямо на английском) с выразительной фельдфебельской грубостью зачитал заявление, где отклонял домогательства организаторов влиять на выбор претендента, и объявил, что будет играть с любым известным гроссмейстером, который обеспечит призовой фонд.