Кабахи

Мрелашвили Ладо

— В бухгалтерии рассвирепели: мясо-то, оказывается, не всем досталось!

— А ты что-то очень с ним подружился, Шакрия!

— Знает, с кем дружить!

Эрмана поднялся с земли.

— Пошли по домам, ребята, завтра рано вставать.

Большая часть ребят высыпала на улицу, оставив за собой во дворе сельсовета нагретую телами землю и примятую траву.

— Ух и дам я ему… — с угрозой пробормотал Шалва, глядя вслед уходящим.

— Ладно, сиди! Лаешь, как собака из конуры, когда волк уже ушел.

— Чего ему надо от моего отца?

— Замолчишь

ты или нет? — рассердился Шакрия. — Я-то ведь знаю, что за человек твой отец!

— Ну, что он за человек? Знаешь, так говори!

— Толком не разберешь. Его над землей только наполовину видно, а другая половина под землей.

— Почему так?

— А я откуда знаю? Разве он скажет?

— Неправда это!

— Нет, правда! Только нынче археология сделала такие успехи, что недолго и раскопать эту вторую половину да вытащить ее на свет божий. Надо бы ему об этом помнить.

Муртаз не хотел, чтобы дело дошло до ссоры, и встал.

— Пойду присмотрю за ручьем, а то как бы кто не проложил ему новое русло. Пойдем, Шалва, тебе ведь в ту сторону?

— Пойдем.

— Ручей, ручей… Как будто ты, как Миха, ночей не спишь, сторожишь его до утра.

— Ах, кстати! — вспомнил Джимшер. — Ты что-то давеча о грушах говорил, да тебе не дали докончить. Поспели груши у Миха или нет?

— Поспели, да еще как — вот-вот растают на дереве.

Шалва и Муртаз ушли.

— Ну что, ребята, заглянем в сад к Миха?

— И думать об этом не смейте!

— Почему, Отар?

— Миха каждую ночь в саду караулит.

— Ну и пусть. Ничего он не заметит — небось заваливается с вечера спать в шалаше и храпит до утра.

— Ничего он не спит, да и собака при нем.

— А пес чуткий и к тому же злющий.

— Как же дядя Нико по ночам к Марте пробирается?

— Не болтай чепухи. Ославили бедную женщину зря. Откуда ты знаешь, что дядя Нико к ней ходит?

— Люди говорят.

— Люди что хочешь-скажут. Вот, например…

— Да бросьте вы, нашли о чем спорить! Значит, и собака там?

— Да, и собака.

— Как же быть?

— Как нам быть, Надувной?

Шакрия лежит на траве, глядя в небо, и молчит. Потом поднимает голову и говорит задумчиво, жмуря глаза:

— Я давно уже знаю, что он по ночам караулит сад с собакой. Это даже лучше.

— Что ты вздор городишь, Надувной! Пес как тигр. Если вцепится в тебя — пол-ляжки оторвет.

— А я так эту грушу оберу, что Миха сам издали глядеть на нас будет.

— Спятил, Надувной?

— Видно, крепко поддал тебе жару Наскида!

— А вот сами нынче увидите, спятил я или не спятил.

— Сегодня? Значит, прямо сейчас и пойдем?

— Ну конечно! Нельзя откладывать — завтра Миха сам собирается груши собрать для продажи.

— Да, тогда, пожалуй, надо идти сегодня же. Только как же ты думаешь это дело обстряпать?

Шакрия приподнялся, сел на корточки и внимательно оглядел двор сельсовета, огород Гиглы и убегающую вдаль дорогу.

Нигде не было ни души. Лишь вдали, по шоссе, изредка. проезжали машины.

— В два часа приходите все к большому вязу, что навис

над самой Берхевой, на краю виноградников Кондахасеули. И принесите каждый по простыне и по свечке.

— Зачем тебе простыни, Надувной?

— Все в свое время узнаете.

— Так пошли, ребята?

— Пошли.

— Да, лучше сразу подготовиться. Ну, поднимайся понемногу, Фируза!

— Вставай, Коротыш!

Во дворе стало наконец совсем тихо. Гигла облегченно вздохнул на своем темном балконе за пантой.

3

Тетушка Тина поставила кувшин с водой в угол и изумленно всплеснула руками, увидев Тамару сидящей на коленях у Нико.

— Подумать только — девке двадцать лет, а вытворяет такие глупости! Да разве ты малышка, чтобы садиться на колени к отцу?

Тамара, сияя улыбкой, прижималась щекой к пухлой отцовской щеке. Одной рукой она. обвивала его шею, другой теребила густые табачно-желтые усы, как когда-то в детстве…

А дядя Нико, блаженно развалившись в покойном глубоком бархатном кресле, наслаждался ласками своей любимицы. Лишь очень внимательный взгляд мог бы заметить, как понемногу то расходились, то снова углублялись две поперечные морщины на его лбу, над переносицей. Временами желтые мохнатые его брови шевелились, как камышовые заросли на берегу озера перед грозой. Из зарослей, словно затаившиеся саламандры, выглядывали зелено-желтые, как мох, глаза. Порой дядя Нико сгребал в горсть густые вьющиеся кудри дочери и зарывался в них лицом или терся о пушистые их кончики усами — тогда Тамара догадывалась, что отец украдкой целует ее волосы, и вся переполнялась нежностью. Ни разу не видела она отца таким ласковым с тех пор, как вышла из детского возраста.

— А ты, Нико, чего дуришь? Дочке замуж пора, а ты возишься с ней, как с малым ребенком!

Складки над переносицей вдруг слились в одну глубокую борозду, камышовые заросли сомкнулись, и саламандры исчезли, спрятались. Лишь через несколько мгновений тихонько, осторожно высунули они головы и устремили взор куда-то вдаль, сквозь противоположную стену.

— Ну-ка, доченька, принеси своему отцу холодной воды!

Тамара посмотрела на влажный кувшин в углу и спрыгнула с отцовских колен.

А Нико смотрел, как она шла, покачивая стройным станом, и, словно впервые, видел, что дочь его в самом деле стала уже совсем взрослой. Он нахмурился еще больше. Печать первого щедрого цветения лежала на этом юном и полном жизни существе. Деревенская жизнь, чистый воздух взяли свое: бледные в первое время после возвращения из города щеки девушки приняли здоровый пшеничный оттенок, она вошла в тело, вся стала крепче, плотней, и в глазах у нее искрился скрытый огонь.

Нет, надо поговорить, покончить с этим. Молчать нельзя. А значит — ближе к делу, и нечего тянуть. Убойного быка не надо долго разглядывать. Но с чего начать? Может, лучше все-таки отложить на другой раз? Но нет, впереди все лето; сколько раз тихими, теплыми ночами сменятся знойные июльские дни, и кто знает, какая из этих ночей окажется роковой для его единственного детища!