Каирская трилогия
Шрифт:
— Знания превыше высокого положения и денег, папа…
Господин Ахмад повернул голову и посмотрел в пространство между Камалем и своим гардеробом, словно призывая в свидетели кого-то невидимого в несуразности только что услышанной идеи, а затем с негодованием сказал:
— На самом деле?! Я столько лет прожил для того, чтобы услышать подобный абсурд, что вроде бы есть разница между престижным положением и знаниями?! Не существует истинного знания без престижа и богатства. Да и потом, почему ты рассуждаешь о знании, как будто оно одно-единственное?! Я разве не говорил тебе, что ты ещё молод и неопытен? Есть множество наук, а не одна-единственная. У бродяг есть свои знания, а у пашей — свои. Невежда, пойми это прежде, чем придётся пожалеть!..
Камаль был уверен, что его отец уважительно относится к религии, а значит,
— Студенты «Аль-Азхара» тоже учатся бесплатно и занимаются преподаванием, и никто не может презирать их знания…
Отец презрительно кивнул ему подбородком и сказал:
— Религия — это одно, а богословы — это совсем другое!
Черпая силы из своего отчаяния ради дебатов с человеком, который привык, чтобы ему подчинялись, Камаль сказал:
— Но папа, ведь вы уважаете и любите богословов!
Тоном, не лишённым резкости, отец ответил:
— Не смешивай воедино разные вещи. Я уважаю шейха Аль-Мутавалли Абдуссамада и люблю его, но гораздо отраднее мне видеть тебя почтенным служащим, чем таким, как он, даже если бы ты сеял среди людей благословение и защищал их от зла с помощью амулетов и оберегов… Каждой эпохи — свои люди, но ты этого не хочешь понять!
Отец внимательно посмотрел на юношу, чтобы узнать, как подействовали на того его слова, но Камаль опустил взгляд и прикусил нижнюю губу. Он заморгал, а левый край его рта нервно подёргивался.
Удивительно!.. Неужели люди настаивают на том, в чём для них явный вред?.. Так подумал отец, и чуть не разразился гневом, однако вспомнил, что тут он имеет дело с чем-то, что находилось вне пределов его абсолютной власти, и потому подавил в себе гнев и спросил:
— Но что же воодушевило тебя в одном единственном педагогическом колледже, словно он присвоил себе все знания?! И что тебе не нравится, например, в юридическом институте?.. Разве среди его выпускников нет великих людей, министров? Разве он не дал образование Сааду-паше и ему подобным?
Затем, уже более тихим голосом и мрачным взглядом, отражавшимся в глазах, он продолжал:
— И именно этот институт выбрал для себе покойный Фахми после некоторых раздумий, и если бы смерть не забрала его, то сегодня он был бы прокурором или судьёй. Разве нет?
Камаль огорчённо сказал:
— Всё, что вы говорите, правда, папа. Но я не люблю юридический институт!
Отец ударил ладонью о ладонь и произнёс:
— Он не любит!.. А какое отношение имеет любовь к знаниям и учёбе?!.. Скажи мне, что ты так любишь в этом педагогическом колледже? Я хочу знать, какие такие заманчивые красоты в нём соблазнили тебя, или ты один из тех, кто любит всякую ерунду? Говори же, я весь внимание…
Камаль пришёл в движение, словно призывая все свои силы, чтобы объяснить отцу то, что было таким непонятным для него, но он допускал, что миссия его будет тяжёлой, и в то же время был убеждён, что все его усилия принесут ему лишь ещё больше саркастических замечаний, которые он уже имел честь отведать во время своего спора с отцом. Помимо всего прочего, для него самого не была очевидной и определённой его цель, чтобы он смог объяснить её отцу. Что же он мог сказать?.. Он может узнать, если немного подумает, чего он не хочет, и право не было его самоцелью, также как и экономика, география, история, английский язык, несмотря на то, что он оценил важность последних двух дисциплин для себя, когда изучал их в школе. Это было то, чего он не хотел. Но чего он хотел?.. В нём бушевали страсти, которым нужно было уделить внимание и подумать, прежде чем определить свои цели. Вероятно, он и не был уверен, что сможет их достичь в педагогическом колледже, однако склонялся к тому, что самым кратчайшим путём к ним будет педагогический колледж. Разные стремления бушевали в нём, вызванные всем прочитанным, и не могли уместиться на одной странице: то были литературные, социальные, религиозные статьи, эпос о поэте Антаре, сказки «Тысяча и одной ночи», поэма «Аль-Хамаса», сочинения Аль-Манфалути, основы философии, при том, что иногда связь между его стремлениями не отделялась от мечтаний и фантазий, которые давным-давно в нём раскрыл Ясин, и даже мифов, что мать посеяла в его душе ещё раньше… Он хотел бы назвать этот таинственный мир словом «мысли», а себя в нём — «мыслитель», ибо верил, что жизнь мысли была высочайшей целью человека, возвышавшейся своим лучезарным характером над всем материальным,
— В педагогическом колледже преподают благородные науки, вроде всеобщей истории человечества, английского языка!..
Пока он говорил, отец разглядывал его, но внезапно чувства презрения и гнева покинули его. Он смотрел на него и как будто видел впервые — и его худощавость, и непомерно большую голову и крупный нос и длинную шею, и во всём его внешнем виде он находил какую-то странность, сходную с его неординарными мнениями. Из-за своего насмешливого духа он чуть не рассмеялся над ним про себя, но отцовские чувства и любовь к сыну воспротивились этому. Он спрашивал себя: худощавость его — лишь на время, нос — достался от меня, но откуда же у него это огромная голова? Разве невероятно, что кто-нибудь ещё, вроде меня, сделает его недостатки предметом насмешек? Его огорчила эта мысль вдвойне из-за любви к Камалю, и когда он наконец заговорил, голос его прозвучал спокойнее и более похожим на наставление:
— Наука сама по себе — это ничто, имеет значение результат; закон готовит тебя к карьере судьи, а суть истории и её назидательных уроков — в том, чтобы ты был несчастным учителем. При таком результате постой и подумай, — тут он немного повысил голос, отчего тот стал резче. — Нет силы и могущества, кроме как у Аллаха. Все эти уроки истории — копоть и сажа! Почему бы не поговорить разумно?!
Лицо Камаля покраснело от стыда и боли, когда он слушал мнение отца о знаниях и их высокой ценности, которую он сам придавал им, и как он принизил их до уровня копоти, сравнив с нею. Но утешение пришло к нему в этот момент в виде воспоминания — без сомнения, прекрасного воспоминания — о том, что его отец был жертвой времени, места и своих друзей. Интересно, принесёт ли ему пользу спор с ним? Испытать ли ему ещё раз судьбу, воспользовавшись новой хитростью?
— На самом деле, папа, эти науки получили самую высокую оценку в развитых странах. Европейцы лелеют их и возводят статуи выдающимся учёным!
Господин Ахмад отвернулся от него, как бы говоря всем своим видом: «О Аллах, дай терпения!», хотя по правде говоря, он уже не сердился. Ему всё это казалось таким внезапным и комичным, подобного чему он и вспомнить не мог. Затем он снова повернулся лицом к Камалю и сказал:
— Поскольку я твой отец, то хочу быть уверенным в твоём будущем и желаю для тебя почётной карьеры. Неужели двое не придут к единому мнению? То, что на самом деле важно для меня — видеть тебя уважаемым чиновником, а не жалким учителишкой, даже если ему ставят памятники, вроде памятника нашему лидеру Ибрахиму-паше с раскрытыми пальцами! Пресвят Аллах!.. Мы прожили, услышали и увидели такие удивительные вещи! Какое нам дело до Европы?! Ты живёшь в этой стране, а разве здесь ставят памятники учителям?… Покажи мне хоть один! — тут он заговорил неодобрительным тоном. — Скажи мне, сынок, ты хочешь иметь карьеру или памятник?!
Когда тот в ответ лишь смущённо промолчал, отец с какой-то грустью в голосе сказал:
— В твоей голове есть такие идеи, которые не знаю, как туда проникли. Я призываю тебя стать одним из уважаемых людей, которые потрясают весь мир своим величием и положением. У тебя что, есть примеры, на которые ты взираешь, о которых мне неизвестно? Скажи мне откровенно, что у тебя на душе, чтобы я наконец успокоился и понял твою истинную цель. Я в недоумении!!
Камалю предстояло предпринять новый шаг и объяснить кое-что из того, чтобы было у него на душе, уповая на Бога. Он сказал: