Какая она, победа?
Шрифт:
Владивосток, увидел океан, узнал, что мир велик. Плавал на крейсере
«Петропавловск». Палуба у него вороненая, надраивали ее как зеркало, и
когда хотели проучить новичка, то посылали на камбуз с бачками,
подкарауливая, когда пойдет назад. Если на сталь плеснуть мазутом, ноги
разъезжаются, как на льду. Резиновая подметка от солярки мгновенно
взбухает, и удержаться на ногах трудно, особенно если штормит. Надо
хвататься за леера, а в руках бачки, и
без ужина оставишь!
26
Так учился ходить заново. Учился ходить на веслах. В первую же весну
попал на гонки, на одну из шестивесельных шлюпок, узнал, что это такое.
Первого места не взяли, но гребли до конца, хотя руки уже не держали валек,
а с бровей капал пот. Старичкам такая настырность понравилась, взяли в
сборную корабля. Тут уж гоняли от души, но и это было в удовольствие, а
когда все в удовольствие, тогда можно стать и чемпионом. Через год он был
уже загребным. Сидел справа, первым от кормы, задавал темп. Стали
чемпионами эскадры, получили по пять суток отпуска, а это тоже награда, да
еще какая!
Своей морской специальности не любил. Учебная стрельба из зенитного
автомата, тренаж, тренаж, изо дня в день одно и то же — все это никак к себе
не располагало, хотя он и понимал, что иначе нельзя. И когда судовой
мастерской понадобился токарь, ушел туда с радостью и до самого конца
службы чувствовал себя как дома. Учился. Стал машинистом первого класса.
Овладел ведением подводных работ, по боевому расчету значился водолазом.
Домой ехал с первым разрядом по гребле и вторым по парусу. Ехал и верил:
будет жить совсем по-другому, нежели жил прежде.
Снова пришел в трубонарезной цех. Встал за фрезерный. Буровые
штанги, муфты, переходники — изделия увесистые. К концу смены даже он
рук не чувствовал, отваливались. Пять дней недели еще выдерживал. В суб-
боту практически не работал, разве только делал вид, что работает. Когда
приходил нормировщик, Толя садился на станину, вытаскивал сигареты и
предлагал: покурим?
Нормировщик обижался, прятал секундомер, шел к начальству.
Появлялся Примаков. Этот невысокий худенький человек, пожилой и
белоголовый, до странного напоминал тех потомственных старичков
металлистов, которые приходили на помощь к заблудшим героям иных
кинофильмов и убедительно разъясняли, что к чему. Что ж, таким
потомственным металлистом Примаков и был. Слесарь-путиловец,
приехавший в Киргизию еще в тридцатые годы, он действительно мог
27
разъяснить,
станок. Конечно, начальнику мастерских необязательно вдохновлять
подчиненных таким вот примером. Но Примаков и не вдохновлял. Он
работал, а сам поглядывал на секундомер, и тот хронометраж, с которым не
смог справиться нормировщик, вскоре появлялся на свет.
— Устал, Толя? — присаживался после этого Примаков, вызывая
Балинского на разговор. — Да-а? — Он так по-своему выговаривал это «да-
а?», то ли спрашивая, то ли утверждая, что и Толя перенял невзначай это
словечко и настолько привык к нему, что без него не обходился.
— Почему устал? — ершился Толя. — Просто не люблю, когда над
душой стоят. Вы можете работать, когда под руку смотрят? Я про писателя
одного читал. Так он черной шторой окно занавешивал, чтоб свет солнечный
не отвлекал. А если ему нормировщика у письменного стола поставить с
хронометром в руках? Он много тогда наработает, писатель, да-а?
И ждет, что ответит Примаков. А Примаков тоже поспорить может. Да и
не спорить, он твердо знал одно, и при всяком случае любил повторить, что,
дескать, как будем работать ты, я, он, они, так и жить будем.
Он имел право так говорить, Иван Андреевич. В те дни экспедиция вела
большие буровые работы и требовала от своих служб десятки тысяч
всяческих муфт и переходников, которые почему-то не поставлялись
заводами и без которых, однако, нельзя было бурить. Мастерские работали в
три смены. Без отдыха визжал наждак, на котором правили резцы,
безостановочно гудел вентилятор, включавшийся одновременно с наждаком.
Вой вентилятора слышен в домике Примакова, и ночью Иван Андреевич мог
спать только под эту музыку. Едва вой обрывался, Примаков вскакивал и в
час, в три ночи бежал в мастерские, чтобы выяснить, почему остановка.
Никогда не кричал. Говорил спокойно, с добросердечием, держа раздражение
и усталость при себе. Может, потому Толя и вернулся в механические, что
там был Примаков?
28
БУШМАН. ЗДРАВСТВУЙТЕ, ДМИТРИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ!
—...Здесь он, Дмитрий Владимирович! Выписали бы его скорей, что ли?
Все равно не лежит. Он бегает, а мне краснеть перед Яшаром Газиевичем.
Хоть вы повлияйте, Дмитрий Владимирович, — жалуется нянечка.
Это пришел Бушман. В строгом темном костюме, в строгом галстуке,
худой, высокий, с прямым внимательным взглядом глубоко посаженных