Каллиграфия
Шрифт:
– Это вы подлец!
– прохрипела Люси, думая, что уж теперь ее точно или повесят, или четвертуют.
– Делаю скидку на твоё affetto [55], - смилостивился вдруг Моррис, отшвырнув ее на кровать и подобрав кинжал.
– Я получу несравнимо большее удовольствие при расправе с твоим дружком, зная, как ты мучаешься. А кинжальчик отправится в мою коллекцию редкостей.
Он хрюкнул, довольный, что сумел сбить с нее спесь, выдавил подобие кривой улыбки, и, уходя, саркастически прибавил:
– Обед ровно в два. Если пожелаешь
Люси кипела от злобы.
***
Исчезновениям Лизы никогда особого значения не придавали. Ненасытная по части тайн и головоломок, она нередко возвращалась в комнату за полночь, где ее никто не караулил и никто за опоздания не отчитывал. Спозаранку она обыкновенно упархивала в парк, завтракала отдельно от всех и после занятий стрелою мчалась к Донеро. Поэтому на первых порах в ее отсутствии ничего предосудительного не усматривали. Если ее не заставала Мирей, то заключала, что с нею непременно свидится Роза. Роза же, спеша в художественную мастерскую или кружа по парку в поисках выигрышного места для пейзажа, часто вообще не думала ни о чем, кроме своих картин. А Кианг в компании Елизаветы совершенно не нуждалась, считала себя самодостаточной и полагала, что лезть в чужую жизнь низко и даже вульгарно. Однако, несмотря на самодостаточность, ей всё же пришлось краснеть, когда в апартамент ворвался Донеро. Он комкал какую-то географическую карту, жилет его был распахнут, а синий клетчатый шарф болтался сзади на уровне колен.
– Что с Елизаветой? Не вернулась еще?
– справился он с порога.
– У нас по расписанию обмеление озера Севан и сады Араратской долины, а я ее вот уж который день не вижу!
И надо ведь было так случиться, что незадолго до его прихода Розу вызвал научный руководитель, а Мирей, сославшись на недомогание, отправилась в медпункт.
– К счастью, нет, - мрачно сказала китаянка.
– Если б она вернулась, об этом нас известил бы шум из ее спальни. Знаете, какой у нее тарарам поднимается? Стены дрожат, люстры звенят!
Донеро изобразил недоумение.
– Тогда где, по-вашему, она может находиться?
– нахмурился он.
– Вы географ, вам виднее, - напыжилась Кианг, намотав на палец прядь непослушных волос.
– Ну, скажите, пожалуйста!
– вознегодовал профессор.
– Какой же надо быть черствой и бессердечной, чтобы столь неуважительно отзываться о своей подруге! Где ваше чувство такта, где элементарные манеры?! Ах, да кому я говорю!
– опомнился Донеро и, махнув рукой, улетучился из дверного проема.
Обойти вниманием эпизод с нежданным визитом Кианг никак не могла, ибо гордость ее была глубоко задета; а потому беспокойство Донеро вскорости сообщилось и без того обеспокоенным Розе и Мирей.
– Пора бы Лизе и объявиться, - протянула Соле, прислоняя мольберт к шкафу.
– Он обозвал меня бессердечной!
– разорялась китаянка.
– География предмет увлекательный, да и преподаватель хоть куда. А она лазит незнамо где! Ничего я, право, не понимаю, - дивилась Мирей.
–
– с безучастным взглядом твердила Кианг, оскорбленная в самых своих благородных чувствах.
Позднее, на письменном зачете по аналитической химии, Мирей чуть было не подверглась репрессиям из-за открывшейся внезапно страсти посудачить да поперебрасываться записками.
– Роза!
– шепотом звала она, нагибаясь к проходу, когда въедливый и проворный старикашка-химик выскакивал из кабинета по какой-то неотложной надобности.
– Последняя запись в дневнике нашей Елизаветы не на шутку меня встревожила. Боюсь, она пустилась в опасную авантюру.
Брови у Розы взлетали чуть ли не к потолку, ибо факт, что принципиальная француженка роется в чужих дневниках, не лез ни в какие ворота и являлся ярчайшим свидетельством того, насколько измучила ее неопределенность.
– Ну и ну!
– только и поражалась она.
– Почти неделя минула, а Лиза так и не соизволила показаться нам на глаза. Предполагаю, что она обосновалась в Зачарованном нефе или в какой-нибудь необитаемой комнатушке, - продолжала Мирей, мешая студентам сосредоточиться и навлекая на свою голову их праведный гнев. Аннет, которая сидела тут же, на зачете, грызла с досады карандаш, потому как из-за надокучливого шепота растеряла половину важных мыслей и упустила несколько ключевых слов.
– Профессор! Синьор Банджини!
– воздевала она руки к старому прагматику, точно к какому-нибудь божественному избавителю.
– Мирей Флори отвлекает нас всех своей болтовней!
После чего начиналось ее нескончаемое ламенто в тоне, какой можно было бы, пожалуй, назвать жалостливым, но который лично Мирей наделяла эпитетом «плаксивый».
– Ах, вот как?!
– взвивался экзаменатор и подлетал к столу нарушительницы тишины.
– Она, стало быть, знает билет как свои пять пальцев, и оставшиеся полтора часа ей ни к чему!
– Вовсе нет, профессор, - заливалась краской француженка, ощущая, как сердце трепыхается где-то в районе почек.
– Я... У меня еще ничего не готово.
Банджини хохлился, зловеще сверкал глазками и утробным голосом сообщал, что при повторении подобного казуса отправит ее на пересдачу.
Об участи россиянки Мирей в голову закрадывались самые чудовищные предположения, и она уж не могла ни есть, ни спать, ни, тем более, готовиться к экзаменам, которые поставлены были на конец мая и до которых оставались считанные дни.
– Что если Лиза забрела в какой-нибудь пропахший мышами подвал и заблудилась?
– Ох, вероятность заблудиться в наших подвалах почти такая же, как заплутать в лабиринте Грега Брайта[56], - нагнетала страху Роза, смешивая цвета на палитре.
– А вдруг она вообще вышла за главную стену?!
– ужасалась Мирей.
– Говорят, те, кто покидал Академию без ведома директора, никогда больше сюда не возвращались.
– И потом их считали пропавшими без вести, - замечала художница.