Каллиграфия
Шрифт:
Одна лишь Кианг ни о ком не волновалась и расценивала чрезмерную ажитацию однокурсниц как нечто, не заслуживающее внимания. Пока Роза творила в парке шедевры, китаянка самозабвенно творила кавардак в ее гардеробе, подстраивала каверзы чувствительной Мирей и с необъяснимым предвкушением ждала от них нагоняя. Больно уж одолевала ее скука.
А Донеро практически сросся со своей подзорной трубой. Не проходило и часа, чтобы он не натыкался на какой-нибудь любопытный геологический объект, который в другое время неизбежно завладел бы его умом, подвигнув на написание колоссального научного труда. Но без Елизаветы Вяземской в глазах Донеро обесценивалось всё:
***
– Нелегко восстановить баланс стихий, когда саму тебя ветром качает, - вздохнула хранительница, опершись об иссохшую сакуру.
– Лизонька, дорогая, не сочти за труд...
И Лиза тотчас кидалась выполнять ее поручения. Она была свидетельницей расцвета, она же застала и упадок и на всё теперь была готова, лишь бы вернуть саду былое великолепие. Возродить цветшие некогда поляны, придать свежести и стройности поблеклым стволам, прогнать застывшие пепельно-серые тучи, исторгающие то дождь с металлическим привкусом, а то липкую холодную изморось. Из-за этих туч и неба-то никакого не стало - слишком уж плотной нависли они пеленою, слишком уж мрачно сделалось вокруг. Лиза едва различала конусообразную башенку на красной пагоде, а за пагодой всё тонуло для нее в беспросветном тумане. С трепетом взирала она на болезненно-темную, примятую траву, окропленную тлетворными маслянистыми каплями, на забрызганное чернилами кимоно японки да на ее побледневшее лицо.
– Меня уже, наверное, обыскались, - робко замечала россиянка, натягивая рядом с палаткой тент из желтого брезента.
– К моему глубочайшему прискорбию, портал закрылся, а виною тому непогода, - говорила Аризу Кей, обвязывая дерево багажным шнуром.
– И пока я не могу ни принимать посетителей, ни провожать.
– Значит, я здесь застряла?
– слабеющим голосом спрашивала Елизавета.
– Невозможно предсказать, насколько затянется ненастье, - отвечала японка. На нее налетал порывистый ветер, вырывая брезент из рук. И состояние ее было столь плачевным, что сил не хватало даже на простую физическую работу. Что уж говорить о волшебстве!
Когда тент был, наконец, закреплен, Аризу Кей придирчиво осмотрела плод совместных стараний, просеменила к сосне и, примостившись на мокрой циновке, заметила, что теперь у дождя отвоеван хоть какой-то клочок сада и дети смогут играть на открытом воздухе. А потом вдруг затихла, отрешенная и опечаленная, со спутанными, слипшимися на лбу волосами, и только - «динь-динь-динь» - позванивал, качаясь, колокольчик на мосту. Гостья сообразила, что помощь ее больше не понадобится и что самое время начать осмотр пагоды-библиотеки, в которую она хоть и захаживала частенько, но которая, ввиду наказов японки «одна нога там - другая здесь», по-прежнему оставалась для Елизаветы «терра инкогнита».
А хранительница, пригорюнившись, обдумывала незавидное свое положение и не без страха представляла, каково будет Кристиану и Джулии, если они вдруг решат ее навестить. Страх! Это чувство впервые зародилось в ней, и она не находила ему объяснения.
«Они, я верю, пришли к взаимопониманию. По-другому и быть не может!
– размышляла японка.
– Кристиан отыскал ее, и они помирились. И сейчас они неразлучны, как лепестки фиалки... Но что будет, если они захотят оповестить меня о своем счастии? Ох, в какую же ловушку они угодят! Попасть сюда -
Так изводилась она, сидя под сосною, а на голову ей капала с ветки мутная дождевая вода. И ни бреши, ни просвета в дымчатом покрове небес.
***
– Узнаю клинок расплаты, полыхающий грозой, - воинственно пела Джулия.- Узнаю твой взор крылатый, охвативший шар земной! Гордость древнего народа, возродившаяся вновь, здравствуй, гордая Свобода, здравствуй, эллинов любовь! [57]
С ее легкой руки непризнанный поэт-вольнодумец, автор четверостиший на тюремных стенах, даже приобрел некоторую известность. Ибо она успела продекламировать добрую половину его экспромтов, защищая свой слух от бессовестных наговоров предсказателя. А когда иссякли стихи, настала очередь гимнов и песен, какие запомнились ей со школьной скамьи. Не прошли даром ни музыкальные вечера на вилле Актеона, ни краткий, но памятный дуэт с Кристианом в библиотеке, ни даже деревенские концерты с ризитиками под аккомпанемент лиры и лауто, так раздражавшие Франческо.
На пятой или шестой пикировке Джулии с шарлатаном Туоно охранники заскучали и, не обинуясь, затеяли игру в пьяные шашки. И еще долго доносились до них обрывки непримиримого спора между узниками.
– Моррис собирался пустить его в расход, но тот сбежал, струсил, как паршивый пес!- наветничал заместитель директора.
– Ложь! От начала и до конца - всё ложь!
– кричала Венто, так и норовя просверлить взглядом стену, за которой обретался клеветник.
– Кимура плут, каких поискать, - гнул своё Туоно.
– Неправда! Он честный и благородный!
– Повеса, дамский угодник, - развлекался «провидец».
– Аскет и замечательный человек!
– немедленно заступалась Джулия. Но «оракул» упорствовал, как ни при одной из перестрелок, чем вскоре довел девушку до слез.
«Опять ревет, - подумал он.
– Ну, вот чего, спрашивается, реветь? Я ведь только поразмялся. До кульминации еще далеко, а она...». Самое пикантное Туоно отложил на потом, но по всему было видно, что сдобрить информацию из вселенских очагов острой подливкой ему не удастся. Подопытная дала слабину.
«Эх, а ведь как складно выходило! - вздохнул он, прошаркав к решетке.
– Ну, ничего, обработать ее я всегда успею, а пока что возьмем перерыв».
– Стража, эй, стража!
– крикнул он, схватившись за прутья. Он собирался поинтересоваться, когда подадут обед, но слово «обед» застряло у него в горле, как неудачно проглоченная рыбная кость. А вместо вопроса вырвался не то вопль, не то завывание голодного шакала. И ничего удивительного, ведь прутья накалились до такой степени, что, будь они в горизонтальном положении, на них в два счета можно было бы изжарить кусок отборной говядины.
А Джулия сияла. И если б не разделявшая их стена, заместителя просветило бы не хуже, чем рентгеном, и он, чего доброго, растекся бы лужицей по полу.
«Нет, синьор Кимура, - думала пленница, смежив веки, чтобы глаза не щипало от слез, - вы не предатель и не проходимец, каким пытаются вас описать. Вы солнце на моих небесах, вы тень в иссушающий полдень, роса ясным утром и дуновение бриза... Я люблю вас! И что бы о вас ни сочиняли, как бы вас ни чернили, я не усомнюсь в вашей искренности. Пора сомнений прошла».