Карнивора
Шрифт:
Но колдунья и самого вали успела заворожить. Муфаса привели в маккеме, комнату, где вали вершил суд. Мергир восседал на устланном коврами помосте, среди горы шелковых подушек, и его черная одежда была сгустком тьмы среди этого пестрого великолепия.
Но он был не единственным темным пятном в светлом маккеме. Потому что за его спиной, облаченная в черный балахон, похожий на длинные жреческие одежды, стояла колдунья. Ее волосы безумной буйной копной обрамляли по-северному бледное холодное лицо, и ужасные пронзительные глаза горели голубым пламенем.
— Муфас, — тихо сказал вали, когда бывшего уже начальника мекатыр поставили перед ним
— Нет, аси хайина.
— Тогда почему, ихтеке, ты решил, что можешь в этом дворце судить и отдавать приказы, как в своем доме?
Муфас склонил голову.
— Я заботился о тебе, аси хайина.
Мергир ничего не ответил, и Муфас вовремя поднял взгляд, чтобы увидеть, как вали обернулся к колдунье. Не было слышно ни слова, но она вдруг сошла с помоста — совсем не так, как ходили изульские девушки, а быстрой и уверенной походкой. Муфас моргнул, и колдунья уже стояла перед ним. Он невольно отшатнулся, но она мягко шепнула:
— Не бойся. Это будет не больно.
И протянула к нему руку.
Она даже не коснулась его, но внезапно Муфасу стало очень тоскливо, будто вся жизнь потеряла свой смысл, и продолжать ее было совершенно незачем, не нужно, бесполезно. И это оказалось так страшно, так чудовищно одиноко, так безнадежно, что Муфас невольно подумал: «Только бы умереть!»
И умер.
IV. Принц
Дахор прекрасен весной. После зимних дождей уставшая сухая земля пропитывается водой, все вокруг зеленеет, цветет, и даже в самых нищих трущобах близ ворот Ат-Кахир на лицах молодых появляется надежда. Старые — о, они слишком много раз видели, как весна сгорает в летней жаре, забывается темными осенними ночами, смывается зимними ливнями. Они помнят, что весна — короткий вздох в бесконечном пути от рождения до смерти, бесконечном потому, что на каждую смерть придется новое рождение, и пришедшая жизнь ничем не будет отличаться от предыдущей. Но молодым все еще кажется, что они могут что-то изменить. И глупец будет пытаться сбить с них спесь, стереть необдуманную улыбку с лица, спустить с небес на землю. И мудрец, глядя в яркие юные глаза, промолчит.
Мудрец знает, что без весны не будет ни лета, ни осени, ни зимы. То, что не цвело, не росло, не знало радости дождя и жестокости зноя, не знало самой жизни. Все мы смертны, так что же теперь, и не жить?
Старый Сирук был мудр — хотя его соседи и считали иначе. С юности он работал учителем в Бишаке, соседнем с Ат-Кахиром квартале, жители которого могли себе позволить отправить детей учиться. А учителем — все это знают — становится только тот, кто ни на что больше не годен. Да и ума в этом деле не наберешься: весь день покрикивать на мелкое дурачье да пытаться вбить им в головы грамоту и счет! Нет, учителей в Дахоре, да и во всем Изуле не уважали. Хуже келих, начальной школы, был только ахас, двор сборщика податей, куда, как известно, ни один честный человек работать по своей воле не пойдет. Но ахасета, сборщика, и презирали, и боялись. Келихита, учителя, не боялся никто. Разве что самые младшие ученики.
И все же Сирук был мудр. Мало кто замечал это, однако те, кто умел слушать и слышать, могли уловить в его простых словах чистое звучание истины, не прикрытое, как у настоящих признанных мудрецов, кружевами прекрасных фраз. Дети учили Сирука не меньше, чем он учил их, поэтому он умел смотреть на все открыто и внимательно, быстро и цепко, выхватывая на коротком вдохе самую суть вещей.
Возможно, поэтому, когда весной войска вали двинулись в новый поход на Аргению, Сирук произнес задумчиво:
— Зачем идти на север? Зимой там идет снег, а лето так коротко, что деревья плодоносят всего один раз в году. Что там делать?
Над ним, разумеется, смеялись. Поход был успешным, в Дахор шли и шли обозы с награбленным, с захваченными рабами. Крепости с северной стороны границы снова заняли изульцы, и Мергир возвратился в свой город, осененный славой, почетом и особым расположением калифа. Даже о саидхстали говорить
Однако в конце лета с севера стали приходить странные вести. Аргенцы возвращали себе захваченные крепости одну за другой, и притом без боя. Снова пошли слухи, но совсем другие. Это все она, северянка. Она во всем виновата.
Сирук мягко усмехался почти беззубым ртом:
— Не нужно было нам ходить на север.
А потом добавлял чуть тише:
— А ей — на юг.
К злым взглядам Марика привыкла с детства. Пожалуй, они даже помогали — убери теперь эту постоянную волны злобы, и она могла потерять равновесие, упасть, обмякнуть, как развеваемое ветром знамя, что повисает безвольным тряпьем в штиль. Эти взгляды подталкивали ее вперед, заставляли выше держать голову, крепче сжимать зубы — и делать, вопреки им всем. Назло им всем.
Да, к злым взглядам она привыкла. К разочарованным — не очень.
Марика с самого начала пыталась объяснить Мергиру, что она не такой маг. Да, она могла одним движением руки убить, и несколькими — исцелить, но вали, конечно же, хотел большего. До Изула доходили рассказы о том, что могут северные маги, и, как и во всяких подобных историях, правды в них было меньше, чем вымысла. Даже Мергир, на редкость образованный и просвещенный человек, не представлял, что у мага есть специализация, вне которой его возможности не слишком велики. Он ждал от Марики защитной магии, ментальной, даже креационистики — она делала, что могла, прекрасно понимая, что любой толковый маг с хорошим пьентажем снимет ее заклинания. Да, иногда приходила на помощь магия Волка, непонятная, могучая, но при этом совершенно не поддающаяся контролю. С ней, догадывалась Марика, справиться мог бы далеко не каждый, но она и сама с трудом с ней справлялась. Творить привычные заклинаниябыло куда проще. И безопасней.
Но Мергир хотел большего. Марика бормотала, что без нужных книг ничего не получится — он доставал для нее любые книги. Она читала их долгими бессонными ночами, пытаясь превратить сухие буквы в живую силу ладоней — получалось так себе. Она была медиком. Немного — менталистом. Немного — убийцей. Она не умела ничего другого.
Иногда тихий голос в голове шептал ей: ты просто боишься. Ты можешь все, если захочешь. Марика трясла головой, отгоняя тень Волка. Хотя, казалось бы, теперь-то что? Она нарушила все запреты, про которые так хорошо рассказывал ей Ирги, угольная чернота ладоней однозначно указывала на это, и все-таки Марика уговаривала себя, что нельзя поддаваться. Что она еще не до конца нарушила эти запреты. Да, она убивала, но ведь делала это гуманно, почти безболезненно! Убивала тех, кто и так должен был умереть — Марика всего лишь приносила им лучшую смерть из возможных. И она делала это во имя мира. Потому что твердо поняла — мир начинается только тогда, когда заканчивается война. А война заканчивается тогда, когда одна из сторон побеждает. Что же касается магии хедийе в целом — она же и лечила при помощи нее, верно? Не Волк подчинил ее себе — она подчинила его силу своим целям. Она помогала другим. Нет, Марика не пустит его тень в себя, не будет говорить с ним. Она взяла у него то, что было ей нужно — и хватит.
Но когда захваченные с таким трудом крепости начали сдаваться одна за другой, тихий голос заметил: а ведь я мог бы помочь. Я мог бы это предотвратить. И мрачный взгляд Мергира не позволял так же легко тряхнуть головой, прогоняя ненужные мысли.
В конце концов она пришла в сад — тот самый маленький клочок зелени, нависший над обрывом и запертый между гладких высоких стен. Марика больше не жила в этих покоях, но теперь она могла ходить по всему дворцу, пользуясь большей свободой, чем сам вали. Его останавливал этикет, принятые обычаи и правила. Ее не могли остановить даже запертые двери.